Проза
О ПОЛЬЗЕ УМЕНЬШИТЕЛЬНЫХ СУФФИКСОВ
Эта история произошла в начале восьмидесятых, в бытность литературного объединения "Надежда", руководимого Василием Григорьевичем Никоновым. Мы были молоды, азартны до жизни, свято верили в свою литературную звезду, которой, как со временем оказалось, у многих и не оказалось.
Среди прочих был и А.Т., помешанный на декабристах в Забайкалье. Вся остальная жизнь, если она хотя бы самым дальним боком не соприкасалась с декабристами, его не интересовала. О них он думал, говорил, писал, собирал литературу, газетные вырезки, и однажды так глубоко вошёл в тему, что выбраться самостоятельно уже не представлялось возможным. Для этих случаев и существуют специальные люди из ПНД (психо-неврологического диспансера), что в Чите по улице Амурской.
Стоял май. Полнолуние. Время любовного обострения, обострения творческого, обострения душевных болезней. На правах приятеля и однокурсника по Иркутскому университету я посещал А.Т. в доме скорби, приносил какие-то скудные передачки и вести с "воли". Запомнился такой случай.
Мы стоим в длинном коридоре, разговариваем. Дверь в палату напротив приоткрыта, туда только что доставили пациента. Белая горячка. Чабан. С дальней стоянки то ли Нижнего, то ли Верхнего (не помню) Дулдуруя. Поставил за печкой бочонок браги. Выпил один за неделю. Внушил себе, что он Иван Иваныч, заведующий отделением совхоза. За всю свою жизнь чабан дальше родного села не выезжал. Из начальства знал лишь этого самого Ивана Иваныча и директора совхоза, которого видел дважды на собраниях. Дальше по иерархической лестнице шёл Генеральный Секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев и сразу за ним Бог.
Чабан недоволен пренебрежительным отношением к себе. Требует уважения, которого ему так не хватало всю жизнь. Три санитарки, опытные женщины, повидавшие в этих коридорах Наполеонов и Лениных, понимающе переглядываются и начинают подыгрывать.
- А кто это к нам приехал!? - сладким голосом начинает петь одна.
- А это к нам Иван Иваныч приехал! - фальшиво подхватывает вторая.
- Сейчас Иван Иваныч в кроватку , - медово выводит третья и с ненавистью косится на дверь: где же санитары? Но санитары нарасхват - наплыв пациентов. Санитарки начинают тянуть время.
- Не хочу в кроватку! - уросит "Иван Иваныч, - выпить хочу!
- А что будет пить Иван Иваныч? Водочку? Или винцо?
С минуту тишина. Думает. Морщит лоб.
- Спирт буду!
- Спиртик будет Иван Иваныч! А чем закусывать - грибочки или помидорчики?
Опять тишина.
- Огурец!
- Мы с Ивана Иваныча снимем сапожки, снимем портяночки... - начинает первая и осекается, видя, с каким страхом её подруги смотрят на грязные сапоги, в которых чабана и взяли прямо со стоянки. Сапоги эти такого огромного размера, что дальше начинаются чемоданы.
Тут по коридору раздаются шаги и в палату быстро заходят санитары. Обувной размер у них не меньше чабанского. Как-то очень скоро находится спиртик, водочка и винцо. И закусочка есть - помидорчики, грибочки и огурчики. Разувается чабан уже в воздухе...
Никакой поучительности в этой истории нет. Однако с тех пор, когда в обращении ко мне начинают появляться уменьшительные суффиксы и число их зашкаливает разумные пределы, я внимательно оглядываюсь по сторонам: вот-вот должны появиться санитары.
ИЗ ГОГОЛЯ
Восемьдесят какой-то год. Страна трещит по швам. Цензуру никто не отменял, но к ней приспособились. Эзопов язык понятен всем. Работаю литературным консультантом при газете "Комсомолец Забайкалья". Пользуясь служебным положением, завожу на литературной странице "Гуран" рубрику "Из записных книжек", в которой публикую разные крамольные мысли.
После очередной вольности редактору газеты В.К. лепят выговор. Меня вызывают в обком КПСС. Происходит разговор.
- О чём Вы думали, когда писали о кубике Рубика?
Читаю собственные строчки: "Зимним вечером своими светящимися окнами большое серое здание на главной площади Читы похоже на кубик Рубика".
- О кубике Рубика.
Разговор глухого с немым.
- А что Вы имели в виду, когда писали вот это?
Читаю: "Кот Матафон до того обленился, что его побила моль".
Надо сказать, перед этим первого секретаря обкома КПСС Матафонова сняли с должности и на его место из Магадана прислали Малькова.
Вопрос повторяется:
- О ком Вы думали, когда писали про кота Матафона?
- А Вы?
- .........................................................
Немая сцена из "Ревизора".
СЕКРЕТНАЯ ОПЕРАЦИЯ
Восьмидесятые годы. Очередное собрание областной писательской организации. Дверь в кабинет приоткрыта. Всё вижу и слышу. Формальность соблюдена. Я пока не являюсь членом Союза Писателей СССР, поэтому сижу в приёмной, разговариваю с Наташей. После Людмилы Семёновой она бессменный секретарь и бухгалтер нашей организации. Жду Бориса Макарова, чтобы на моём "жигулёнке" ехать к нему в Акшу. По дороге решили провернуть одну секретную операцию.
У меня кооператив по заготовке лекарственных трав. Появились первые свободные деньги. Но ещё нет опыта, нет культуры обращения с пачками денежных знаков. Да и откуда взяться этой культуре при зарплате корреспондента в девяносто шесть рублей? Ведь всю жизнь жил от получки до аванса, в промежутках перехватывая по соседям. Бориса Константиновича большие деньги смущают. Он долго кряхтит, мнётся, потом предлагает:
- Всё равно ты эти деньги спустишь, давай хоть одно доброе дело сделаем.
В приёмной запасаюсь гербовым бланком Союза Писателей СССР. Дома на машинке печатаю самодельный текст, суть которого сводится к тому, что такие-то и такие-то, то есть, мы с Макаровым, уполномочены Читинской писательской организацией вручить деньги в сумме по пятьсот рублей начинающим талантливым литераторам, попавшим в трудное материальное положение ( а литераторы, особенно начинающие, в России всегда находятся в трудном материальном положении). Фамилии. Адреса. Вместо нужной печати - где её взять? - дышу на свою и оттискиваю "кооператив: "МЕДУНЕЦ". Всё равно никто читать не станет. Главное - гербовый бланк и печать на виду.
По дороге в Акшу уходим с трассы. Находим нужные адреса. На лицах недоумение. Потом - радость. Зарплата за полгода - это не шутка! Стараемся держаться серьёзно. Требую для отчетности расписки, а для пущего веса выписываю расходные кассовые ордера.
Секретная операция закончена. Расписки и ордера рву в мелкие клочки. Борис доволен. Он улыбается. Мы заговорщецки перемигиваемся.
Включаю последнюю скорость. Машина летит. Колёса, кажется, не касаются асфальта.
Спасибо за урок, Борис Константинович!
ВСЕМУ ЕСТЬ ПАРА
Редакция газеты "Забайкальский Рабочий" практиковала во время каждой сельскохозяйственной страды выездные бригады в районы области. В бригаду обычно входили два журналиста, фотограф и шофёр на редакционном "уазике". Работали совместно c районщиками.
Одна такая бригада во время очередной посевной работала в Акшинском районе. Конечно, журналистов интересовала не только посевная: писали очерки об интересных людях, зарисовки, делали репортажи, давали различные информации. В одну из поездок по селам района фотограф возле какой-то фермы сфотографировал группу доярок.
Когда вечером в редакции "Сельской нови" он проявил плёнку и напечатал фотографии, как-то сама по себе затеялась игра ( не без возлияния, конечно): каждый должен был выбрать ту женщину, которая ему понравилась, которая, на его взгляд, была самая-самая... ( не будем давать оценку этической стороне ситуации). Женщин но фото оказалось больше мужчин. Позвали из типографии наборщика, печатника, ещё кого-то.
В результате всяк выбрал по своему представлению о красоте, по своему вкусу, пары составились, не случилось наложений и повторений. Без пары никто не остался...
Всякому живому существу под солнцем есть пара. Будь то человек, мотылёк или ласточка. Потому что без пары нет смысла приходить в этот мир. И если ты по своей лени, по своему нелюбопытству не нашёл себе пару, виноват только ты.
Пара есть обязательно.
Ты плохо искал.
ВРЕМЯ
Москва. 1980 год. 6 июня. День Поэзии. Вечером втроём - Людмила Ярославцева, Александр Шипицын и я - идём к памятнику Пушкину. Народу прилично. Люди в порядке живой очереди поднимаются к подножию и читают стихи. Не больше двух стихотворений. Читают Пушкина или свои собственные. Некоторым не разрешают читать второе: свистом и гулом просят освободить место товарищу, который тоже интересуется.
Доходит очередь до меня. Сильно волнуюсь. Читаю недавно написанное. Голос срывается:
Так будьте же счастливы, звери, и птицы, и люди,
Стрекозы в траве, золотые в прудах караси!
Но полного счастья, но полного счастья не будет
Ни завтра, ни после не будет его на Руси.
Как пусто теперь, как тревожно и зябко, и сиро
Отлитым в металл отшумевшим вождям.
Недобрые люди, неясные люди, Россия,
Проходят сегодня по Красным твоим площадям…
Дочитываю ещё две строфы. До реакции понимаю, что дано добро ещё на одно. А надо помнить, что в те годы вся Россия и ездила за продуктами в столицу. Начинаю читать своё последнее, написанное днями:
Вертит головой на станции мужик босой:
Ах, как пахнут поезда из Москвы колбасой!...
Замечаю в толпе движение. Несколько человек в неприметных костюмах из разных мест начинают протискиваться к памятнику. Но те, кто стоит рядом всё понимают. Дочитать мне не дают - силой сдёргивают вниз, уводят куда-то в сквер. Увлекают за собой бегом. Перескакиваем чугунную ограду, лавируем между машинами. Оказываемся под сборными лесами, в которых стоит здание редакции газеты «Известия» - идёт ремонт.
Два молодых человека. По виду - моих лет. Говорят, чтобы здесь на Пушкинской сел на электричку, доехал до Новослободской. Там пересел на автобус (забыл номер), ехал до Добролюбова 18. Это общежитие литинститута. Они скоро будут. Сами возвращаются к памятнику.
Их я не дождался. Но потом в институте видел, они учились на старших курсах. Мне даже называли их фамилии, только память не сохранила. А сам подойти к ним я постеснялся.
Говорят, было застойное время. Действительно, время было застойное. А ещё оно было интересное и весёлое. Доброе и неравнодушное. Было умное и любознательное. Время было серьёзное и работящее. Творческое и открытое. И для риска и подвигов место было. И цены были другие: честь стоила дороже жизни.
А теперь переведу на современный язык.
Время было брутальное.
Время было креативное.
И время было адреналиновое.
А вот гламурным оно не было.
Вот так!
ЖИВ ЕЩЁ!
Расскажу историю одного стихотворения моего товарища, поэта Виктора Коврижника.
У первой смены заготовителей лекарственного сырья закончился отпуск, они вернулись в город – кто в редакцию газеты, кто к своим литературным делам. Я поехал за очередной партией отпускников, кажется, это были Николай Ярославцев, Николай Додон, Виктор Ланцов, Владимир Сиротенко, Сергей Леонов, кто-то ещё, уже не помню. Да ещё места наших будущих работ надо было согласовать с пограничниками – на юго-востоке области районы сплошь пограничные, въезд только по пропускам. Поехал и задержался. В пустом палаточном лагере без продуктов и сигарет, проклиная судьбу и меня, остались Виктор Коврижник и телевизионщик Владимир Попов. Вот тут-то и прищучила их небывалая гроза.
ГРОЗА
В.Г.Попову
И всё же гроза. И даурскою ночью
Наотмашь хлестала деревья вода.
За молнией молния. Дико. Наощупь.
Палаточку нашу искала беда.
Казалось: сейчас, не успеем и ахнуть,
И лба окрестить, и вздохнуть напослед,
Как огненным росчерком молния махом
Нам выпишет срочный билет на тот свет.
Всю ночь напролёт мы не знали затишья,
Но в тысячный раз о пощаде скуля,
Сквозь всю эту жуть я вдруг чётко услышал,
Как плачут деревья и стонет земля.
Коль стонет земля, то мужчина обязан
Навстречу удару вставать во весь рост:
Мы как-то с тобой это поняли разом
И выбрали самый отчаянный пост.
Потом было солнце и утро, и небо,
В котором парили, качаясь, поля.
И пахла тугим поспевающим хлебом
Родимая горькая наша земля.
А мы с тобой спали, как в дальнем походе,
Земля продолжала вращенье своё.
Земля никогда не предаст нас, Володя,
Лишь только бы мы не предали её.
------
Честное отличное стихотворение о мужском достоинстве. Хотя никакого практического, да и любого смысла не было в том, чтобы торчать посреди прошиваемой молниями степи. В стихах вообще нет практического смысла, практический смысл бывает в действиях, а стихи – это поступок. После прочитанного хорошего стихотворения целую минуту ты уверен, что теперь твоя жизнь изменится, всё будет иначе, потому что как раньше жил, жить нельзя – ничего решительнее этого решения ты ещё не совершал в жизни. И совсем не важно, что уже через две минуты ты в шлёпанцах прошаркаешь на кухню поставить чайник, а потом плюхнешься в продавленное кресло, и твоя единственная, неудачная и никому ненужная жизнь похлыняет дальше в беспросветное будущее, но – спасибо стихотворению за это шевеление в душе, за эту минуту, которая напомнила тебе: ещё жив! Жив ещё!
ВЗГЛЯД
Начало восьмидесятых. Очередное собрание писательской организации. По обыкновению, поэт Борис Макаров звонил мне домой на 3-53-63, после чего мы встречались в гостинице «Забайкалье» или у меня дома на Кочеткова 5.
На этот раз встретились у гостиницы. Сухой закон ещё не вступил силу, как и не вступил в силу Горбачёв. Спокойно покупаем две бутылки портвейна, поднимаемся к нему в номер на второй этаж. Предчувствие интересного вечера - стихи, разговоры до ночи… Но в коридоре нас перехватывает поэт Арсалан Жамбалон и зазывает к себе. Отказаться неудобно, мы заходим.
В номере ещё два человека. Буряты преклонных лет с внимательными лицами. Молчаливы.
И вот тут происходит какое-то непонятное изменение пространства. У меня осталось ясное впечатление, что находимся мы в очень небольшом помещении без окон. Голые стены. Посередине этой каморы квадратный стол без скатерти, включена настольная лампа. Мы ставим на стол две бутылки портвейна. Арсалан Жамбалович приносит откуда-то гранёные стаканы. Разливаем вино. Знакомимся. Суровые гости молчат, их представляет хозяин номера: бывшие чекисты, сотрудники НКВД, потом - КГБ, сейчас на пенсии.
Неуютное тяжёлое молчание. Говорить не о чем. Молча тянем вино. Пенсионеры смотрят на нас протяжно и внимательно. И без того узкие глаза сузились до чёрных прорезей. Давят голые стены без окон, давит низкий потолок. Хотя сейчас понимаю, что среди типовых номеров гостиницы неоткуда взяться каморке без окон два на два метра. Но она была, я готов в этом поклясться!
Арсалан Жамбалович тоже чувствует неуютность ситуации, вторично наполняет стаканы. Также молча выпиваем вино. Опять такой же долгий немигающий взгляд.
Наконец, один барабанит пальцами по столу и говорит:
- Да-а, давно я не видел живых писателей…
Сумбурно извиняемся, быстро покидаем номер. Долго молчим.
В восьмидесятые годы такие каморки уже можно было покинуть быстро.
"Я, ВИДИМО, СЛИШКОМ РУССКИЙ..."
( Славянство как Вселенная бытия, быта и творчества поэта Михаила Евсеевича Вишнякова)
(отрывок)
Пять или шесть лет назад поехали мы с Михаилом на мои таёжные зимовья. Заседлали лошадей, поехали верхами.
Во время таёжных походов Михаил всегда брал пожилую кобылу Гнедуху. Полное имя её, под которым она записана в похозяйственной книге - Рогнеда, имя половецкое, как у супруги князя Владимира, крестителя Руси. А Гнедуха - это так, по-нашенски, по-крестьянски. Но Михаил почему-то всегда называл её "Худоба" с ударением на втором слоге. Хотя худой кобыла никогда не была.
У Михаила за спиной дробовик, у меня - пятизарядная "фроловка". Стоял тихий прозрачный конец августа. На еланях - сине-сизые ягодники от спелой голубики, которая осыпается под копыта лошадей. Взлетают выводки рябчиков, провожаем их взглядами. Дважды поднялись молодые тетерева, Михаил пытался скрадывать, но удачи в тот день не было.
Выехали с обеда с расчётом к ночи добраться до первого зимовья. Дорога дальняя, продвигались звериными тропами, где и вовсе без троп по едва заметному конскому следу.
Я много рассказывал Михаилу о тех местах, где в силу жизненных обстоятельств вынужден был провести в одиночестве три года. Кормила тайга - охота, гриб, ягода да маленький огород. Места там удивительные: глухие распадки, непролазные уремья, скалы, россыпи, болота - за три года встретил лишь одного случайно забредшего охотника.. Поэтому сам на солонцах сидел редко, чаще безбоязненно настраивал самострел. Михаилу очень хотелось посмотреть эти места.
До зимовья было ещё далеко, когда небо как-то быстро потемнело, с востока потянулись тучи, подбитые снизу тёмно-фиолетовым подбоем. В тайге стало тихо и тревожно, как перед войной.
Километрах в пяти от нашего маршрута находилась старая заброшенная землянка, как-то случайно я набрёл на неё. Жилым не пахло, хотя за печуркой лежали заботливо оставленные дрова. Жива ли она? Ведь прошло несколько лет.
Поглядывая на изменяющееся небо, мы посовещались и свернули с козьей тропы. Через полчаса удачно вышли на нужный ключ с осинами в полный обхват, вывершили его правым бортом и оказались на заросшей будыльником площадке перед полуземлянкой-полузимовьём. Начинал накрапывать дождик. Сёдла и перемётные сумы занесли и сложили на нары.
Только затопили печурку, как за дверью ухнуло, звякнули стёкла. Гром ударил ещё несколько раз и стих. Тропический ливень обрушился на тайгу. Дверь сама приоткрылась, и смотреть туда было страшно: живые длинные жгуты ливня, словно чаща ивняка, стояли и шевелились живой стеной, и за ними ничего не было видно.
За порогом клубилась мгла, хотя до вечера ещё далеко. Не было низа, не было верха, не было ясных и понятных форм, словно мир ещё только создавался. И предметы не имели названия, потому что никаких предметов ещё не было. Не было на земле и людей. В приоткрытую дверь старой землянки мы видели то, что не должны были видеть смертные - первый день творенья.
Иногда клубы темноты относило в сторону, и из невнятного пространства выступали и угадывались уже готовые формы: деревья, навес, стол... А то в мелькающих разрывах видны были наши лошади. Бедные животные стояли хвостами к ветру, опустив головы. Но тут же лохмотья темноты вплетались друг в друга, и адская круговерть продолжалась.
С полчаса мы с молчаливым восторгом смотрели на осмысленную работу первобытного хаоса. Потом всё стихло, и установился ровный рясный дождь. Ехать дальше сегодня не было смысла, надо было ночевать. Михаил занялся дровами, а я накинул дождевик, нашёл полянку с сочной травой, чтобы хватило до утра, и приколол лошадей.
Печка разгорелась, зашумел чайник. Переглянулись, и под одобрительный шум дождя достали солдатскую фляжку.
И, уже не сговариваясь, как свидетели сотворения мира и как сопричастники этому таинству, стали говорить о времени. Говорили, что хорошо бы хоть на минуту оказаться там - в нашем начале, в самом начале русского летоисчисления и всё это увидеть своими глазами. Какая погода была в тот день? Холодна ли была вода для крещения? Окунался ли сам Владимир - для примера - в Днепр? А потом подумали и решили, что тысяча лет для истории - сущий пустяк, всего-то сорок поколений, пять из которых мы знаем лично: наши дедушки-бабушки, наши родители, мы сами, наши дети и наши внуки. Вспомнили философа Фёдорова и его учение о моральном долге всех живущих перед всеми умершими, и решили, что это очень правильно - всех воскресить. И Циолковского вспомнили, который был согласен с Фёдоровым не только с моральной, но и с практической стороны: Космос - штуковина большая, заселять его надо, а народу мало, значит, надо воскресить всех умерших. И мы выпили за больших русских людей - Николая Фёдорова и Эдуарда Циолковского.
И от этого всеобщего согласия и понимания стало тепло и уютно. И как-то даже места в землянке стало больше: сначала поместились века ближние, потом пошли века средние, а потом и вовсе - тысячелетия.. И осталось у меня впечатление, что к ночи в землянке появился некто третий: бородатый мужик с греческим профилем, без возраста, сидел в углу, молчал и курил "Приму", а Михаил из фляжки подливал водку в его мятую алюминиевую кружку. И был этот мужик подозрительно похож на Хроноса.
Дождь шёл до утра.
И побывали мы на Владимирской горке.
И видели крещение Руси.
И Рогнеда щипала траву неподалёку.
---------------------
ЗАКОН ЯЗЫКА
Сидим в вагончике Александра Долбиева. Летчики, геологи, путешественники. Разговор идёт о Монголии. Каждый из нас хотя бы однажды там бывал, ещё в советское время. Каждому есть что вспомнить.
Запомнился короткий рассказ штурмана малой авиации Анатолия Баньковского. Читинский авиаотряд проводит в Монголии аэрофотосъёмку. Лётчики в свободное время в Улан-Баторе заходят в магазин промышленных товаров. На прилавке огромный чан, под ним ценник с надписью по-русски: «Каструл». Рядом чан поменьше и надпись: «Каструлка». Дальше стоит маленький горшочек и табличка: «Каструлчик».
В советское время почти все монголы говорили по-русски или понимали русский язык. И дело не в этих смешных «каструлках», а в том, как правильно монголы понимали законы чужого им языка и использовали суффиксы.
Пусть таких слов нет в нашем языке, но ведь суффиксы применены верно!
Язык правит сам собой. Он живёт по своим внутренним законам. Иногда новые слова создают писатели. Но чаще - дети, которые не знают правил, но чувствуют законы языка.
ГОМО МОБИЛЕ
Есть очень редкая категория людей, у которых вид денег вызывает неудержимое желание куда-то ехать. Неважно, куда и зачем. Сумма тоже не имеет значения, даже рубль может стать спусковым крючком к движению.
В прежние годы в Нер-Заводской типографии при редакции районной газеты работал печатником некто Н. Непьющий, на все руки мастер, семьянин примерный. И была за ним эта странность - тяга к движению. Стоило ему взять в руки деньги, как в его глазах появлялся нездоровый блеск. Человека словно подменяли.
Об этом знало всё село, денег ему в руки не давали. А получку выдавали его жене.
И прислали в редакцию молодого специалиста, бухгалтера. И никто не догадался рассказать ей про печатника Н. И закончились в бухгалтерии скрепки. И во время обеденного перерыва подвернулся этот печатник под руку молодой бухгалтерше. И дала она ему рубль. И попросила сходить до книжного магазина…
Выловили печатника Н. через две недели. Выловили в электричке под Новосибирском.
Причём, он так и не смог объяснить, куда и зачем ехал.
Объединившись, такие люди могут создать новый вид, какой-нибудь гомо мобиле. Потому что остановить их нельзя. И они могут изменить ход цивилизации.
Как хорошо, что их мало! И они равномерно рассеяны по всему человечеству.
ЗАЗЕРКАЛЬЕ
На днях приехала в Тасей погостить наша хорошая знакомая. Ксения Георгиевна Волченко. После института по распределению уехала в Петропавловск-Камчатский. Замужем. Семья.
Два дня пробыла Ксения в Тасее. Смотрели старые фотографии. Вспоминали тех, кого уже нет с нами. В разговоре часто звучало слово "Москва". Оказывается, в Читу из Петропавловск-Камчатского она прилетела через Москву. Так значительно дешевле. Дорога в четыре раза длиннее, а билет в два раза дешевле.
Окрепший и заматеревший на тасейском парном молоке, тасейской же самогонке личного разлива и законах здравого смысла, не могу понять логику рыночного ценообразования. Ксеня в который раз толкует о различных авиакомпаниях... Речь идёт о каком-то Зазеркалье. Вынужден признать собственное скудоумие. Сии выкладки мне недоступны.
Сегодня Ксения уезжает. Надо повидать в Чите многих знакомых, одноклассников, соседей.
У неё билет на самолёт. Ей надо возвращаться домой в Петропавловск-Камчатский.
Через Москву.
Неисповедимы пути твои, российская действительность!
КОШМАР
Моего пса зовут Кошмар. Ему десять лет. Восемь из них он главный в деревенской собачьей стае. Роста Кошмар не выше детского валенка, у любой среднерослой собаки он спокойно проходит под брюхом. Однако авторитет его незыблем, власть в стае безгранична.
Своему невероятному возвышению Кошмар обязан случаю.
Деревенские собаки, как правило, живут вольно, редко какая на привязи. Был в деревенской стае и вожак по кличке Кайзер, который свою должность добыл в честных драках с собаками. Кайзер победил всех - как самый смелый, самый сильный, самый умный.
Кошмару исполнилось два года, когда он увязался за мной на покос. На большом поле, бывшем колхозном, а теперь заброшенным и ставшим ничьим или общем, что на Руси одно и то же, нарезали покосы по количеству голов скота. Косили все хозяева. Кто на тракторе, кто на конной косилке, запряжённой парой лошадок, кто литовками резали свои деляны ровными прокосами. Последние к обеду, когда солнце выпило росу, отложили косы и занимались другой работой: переворачивали кошенину в валках или начинали копнить. Все деревенские собаки крутились здесь же, ловили мышей, гоняли сусликов и занимались разными собачьими делами. На соседнем участке косил трактором хороший знакомый с дальней улицы - Анатолий Пельменёв. Его Кайзер лежал в тени под кустами, от жары вывалил язык, тяжело дышал и лениво следил за своей стаей.
Кошмар никогда не подходил к деревенским собакам, понимал, что его физические данные приносят ему лишь одни огорчения. Однако в этот раз, когда громадный Кайзер заставил себя встать, потянулся и лениво направился к нам, Кошмар не убежал. Да и некуда было бежать - кругом ровное поле с редкими кустиками и я на тракторе с косилкой. Наверно, Кошмар воспринял трактор как свою территорию, поэтому решил защищаться. Когда Кайзер, не обращая внимания на рычание под ногами какой-то мелочи, взял Кошмара за шкирку и стал возить по земле, как неумелая хозяйка возит тряпкой по полу, тот изловчился, вцепился в вожака, и они кубарем покатились под полотно работающей косилки. Всё случилось так быстро, что я не успел отжать сцепление... Острые ножи отсекли пальцы на лапе Кайзера. Визг, лай, крики хозяев, кровь на траве, лай остальных собак, - и вот поверженный вожак с визгом на трёх ногах убегает, а на нём сидит, вцепившись в густую темно-коричневую шерсть, ошалевший от такого поворота, Кошмар.
Кровь, нестерпимую боль, своё быстрое, непонятное и безоговорочное поражение Кайзер, разумеется, связал с Кошмаром. И сразу же ему подчинился - покорно склонил перед ним шею. Всё это произошло на глазах ближнего окружения вожака, таких же больших и сильных псов. И все они медленно подошли к победителю и по примеру Кайзера кто покорно, а кто и подобострастно, склонили шеи.
Кошмар не сразу и понял, что случилось.
Вот уже восемь лет, этот невзрачный пёс, сумевший ловко воспользоваться ситуацией, безраздельно правит деревенской стаей. Угроза его власти возникла лишь в прошлом году, когда на лето в деревню приехал мой знакомый Владимир Размахнин с немецкой овчаркой - кобелём Фликом. Флик, ничего не знавший о своеобразии местных собачьих выборов во власть, сразу решил навести порядок, всё поставить на место, сделать так, как испокон ведётся в собачьем мире - наверху стоит мудрейший, сильнейший, смелейший. И плохо бы пришлось бедному Кошмару... но за него вступилась стая. Бедным оказался Флик. Это походило на избиение немцев под Сталинградом. Особенно беспощадно рвали немца собаки из ближнего окружения Кошмара.
Справедливости ради надо сказать, что Кошмар, добродушнейшее существо, своей властью не злоупотребляет. Разве иногда поднимет брыли да зарычит. Всю работу вождя за него выполняет ближнее окружение. Стая содержится в порядке и покорности. Кайзер постарел и отошёл в иной собачий мир. Нет уже и многих из приближённых, кто видел невероятный взлёт Кошмара. Борьба за должности идёт на нижнем уровне, среди ближнего и дальнего окружения. Кошмара вся эта возня с ротацией не касается - он выше мелкой суеты. Думаю, править Кошмар будет до самых последних своих дней.
В этой истории всё правда - от первого о последнего слова. Даже имена и фамилии действующих лиц я не стал менять. А случилось это в деревне Тасей Читинского района.
P.S. Иногда стал цеплять Кошмара на цепь. Может, в его отсутствие стая поймёт, что что-то не так с выборами в собачьем государстве.
БУКАШКИН
Меня иногда ставят в тупик некоторые географические названия.
Недалеко от села Акша есть озеро Букашкино. А история названия уходит назад лет на сто. Дело было так.
Часть сенокосных угодий Акши, тогда казацкой станицы, была на другой стороне Онона, часть на островах. Широкая долина позволяла Онону иногда менять русло, оставляя после себя протоки, старицы, которые со временем теряли связь с материковой рекой. Таким образом вдоль главного русла постепенно образовались озёра шириной с десяток метров и в длину несколько километров. Жители построили через эти озёра-протоки (по-местному курьи) мосты.
Глубокой осенью с дальних покосов местный крестьянин Букашкин вез сено. Озёра к тому времени замёрзли, но лёд был тонкий, по нему ещё не ходили. А Букашкин этот был хозяин так себе. И всё хозяйство у него было тоже так себе. Поэтому на середине моста лошадь Букашкина рассупонилась - развязалась сыромятная бечёвка, стягивающая клешни хомута. Воз с сеном остановился. Букашкин начал затягивать супонь, которая, конечно же, оказалась гнилая, порвалась, и крестьянин Букашкин слетел с моста, пробил головой тонкий лёд и утонул.
Озеро это стали называть Букашкино. Со временем и следующее озеро назвали Букашкино. Первое Букашкино и Второе Букашкино. Говорят, есть даже Третье Букашкино.
… В Забайкалье жили умные энергичные люди, - купцы, промышленники, просветители, которым было не всё равно, что останется после них. Трудами, заботами и финансами Шумовых, Бутиных, Второвых, Кандинских, Полутова, Игнатьева, Старновского, Красикова, Колеша и многих других наших земляков Чита и другие забайкальские города обрели неповторимый архитектурный облик. Имена наших знаменитых предков никак не отображены ни в топонимике, ни в названиях улиц городов. Зато полно разных тупиковых, кривых, индустриальных, магистральных, строительных, автогенных…
Судьба имени умершего зависит от воли живущих. И имя это даже после смерти человека может работать на сегодняшний день.
Человек, живущий на улице художника Кандинского, протопопа Аввакума, маршала Жукова, писателя Чехова, Петра Бекетова, князя Александра Невского, Алдара Цыренжапова - людей, которые ходили по земле за Байкалом, - человек этот будет иначе смотреть на жизнь, иметь другую осанку, нежели человек, живущий на улице букашкина.
СУТУНОК
Есть у нас в Забайкалье хитрый и жестокий способ охоты на кабана - на сутунок, часть бревна, большую чурку. Иногда называют «на волокушу», иногда говорят «на потаск» с ударением на «О». Охота вообще вещь жестокая, сам провёл в тайге не один год - и на промысле, и на любительской охоте. Но у кабана, попавшего на потаск, шансов спастись нет.
На хорошо набитой кабанами тропе ставят петлю из мягкого прочного тросика. Тросик крепят не жёстко за ствол дерева, а привязывают к доброй чурке, сутунку. Силы у зверя достаточно, чтобы иногда рывком порвать даже трос. Или же перекрутить его. Чурка же, которая волочится за попавшим в петлю кабаном, даёт ему обманчивую свободу: пусть медленно, но он продвигается. Далеко он всё равно не уйдёт, охотник всегда найдёт его по широкому следу, напоминающему просеку. Чем быстрее бежит зверь, тем больнее бьёт его сутунок.
Иногда он погибает сам - от боли, голода, ран, отчаяния. Но, повторяю, шансов уйти у зверя нет.
В восьмидесятые годы был я дружен с Сергеем Т. из Ростова. Работали на заготовке лекарственных трав, вместе начинали первые кооперативы. Была у Сергея одна особенность - слишком завышенная самооценка. Гипертрофированно завышена. Не имея ни малейших способностей к сочинительству, он писал стихи, поэмы, рассказы, романы, писал в таких количествах, в каких это может делать лишь графоман. Не стоить и говорить, что вся продукция, выходившая из-под его пера, была литературно беспомощна. Сам он вполне серьёзно рассматривал всё написанное как заявку на Нобелевскую премию. О меньшем даже разговора не могло быть. К Нобелевской премии он относился настолько серьёзно, что даже составил список, на что он потратит полученные деньги.
Сергей сменил много городов. Он убегал от жён, менял адреса, менял работу, оставлял друзей и знакомых, много раз начинал с понедельника новую жизнь. Но всегда и везде возникали у него старые проблемы - нежелание людей признать в нём литературного гения. Главную свою проблему он таскал за собой. Сутунок будущей призрачной славы неумолимо преследовал его.
Это его и погубило.
Иногда стоит оглядываться.
У каждого свой сутунок...
ОЦЕПЕНЕНИЕ
Необыкновенно тёплая осень 1987 года. Заготавливаем корень вздутоплодника сибирского в Нер-Заводском районе. Лагерь между Большим Зерентуем и Поперечным Зерентуем. Писатель Константин Седых в романе «Даурия» вывел эту когда-то большую казачью станицу под названием Мунгаловка.
К началу октября на прогреваемых солнцем скалах появилось множество божьих коровок: чёрных, красных, в крапинку, коричневых, с побежалостью и пр. Никогда мне не доводилось видеть их в таком количестве и в таком многообразии. Сидят и греются на солнце. Подкинешь с ладони, она не расправляет крылья, а падает на камни. Одна, красненькая, упала и, видно, больно ушиблась. Какое-то время лежала неподвижно, потом дёрнула одной лапкой, другой, потом смешно засучила ими. Я подкинул её что было силы, и уже перед самой землёй она полетела - неохотно, криво, безрадостно…
Пытался расшевелить их травинкой. Но предзимняя заторможенность была сильнее.
Есть люди, вся жизнь которых проходит в сонном оцепенении.
СЛЕД ЧЕЛОВЕКА
Шестидесятилетний юбилей писателя и поэта Василия Григорьевича Никонова. 1981 год. Официальная, парадно-наградная, шутейно-капустниковая часть отшумела в библиотеке Пушкина.
Застольно – раздольную часть отпели-отплясали в кафе «Жемчужина», что по вечерам лёгким перемещением ценников превращалось в ресторан. Когда веселье подкатилось к концу и приглашённые начали прощаться, Василий Григорьевич подошёл ко мне, тогда начинающему пииту, члену литературного объединения «Надежда», которым он руководил, а по сути возился с нами, как наседка с цыплятами, и негромко сказал: - Ты не уходи!
Так впервые оказался я в доме сталинской постройки по ул. Ленина, где на первом этаже магазин «Темп». Чествование юбиляра продолжалось в домашней обстановке, в кругу друзей и родственников. По этому случаю Клавдия Семёновна с дочерьми произвели на свет настоящее чудо - огромный красивый торт. В фильме «В джазе только девушки» показан гигантский торт, из которого выскакивает танцовщица. У Никоновых торт был чуть поменьше, но сработан искуснее. Торт этот по задумке родных должен был стать подарком юбиляру и ошеломлением для гостей, чтобы вырвался единый выдох: - Ах!
Вся сложность была, чтобы до поры подарок оставался в секрете. Надо было найти такое ловкое место в доме, чтобы убрать торт подальше от любопытных глаз и оставить его в прохладе. И место такое нашлось: в большой прихожей на полу в углу за дверью. Кому из гостей придёт в голову заглядывать в прихожей в хозяйские закоулки! По логике всё правильно. Забыто было одно: друзья юбиляра - поэты, писатели, художники - никакой логики в жизни не придерживаются.
За столом шутили, смеялись, поздравляли, разговаривали, выпивали. Было чудесно! И лишь Тамара Николаевна Шавельская, редактор читинского отделения Восточно-Сибирского издательства, озабоченно поглядывала на часы: задерживался её муж, замечательный художник Борис Алексеевич Чередник, который ещё днём уехал на дачу откапывать малину и должен был прямо с электрички явиться к Никоновым.
Наконец, звонок! Клавдия Семёновна ушла встречать опоздавшего гостя…
В прихожей как-то подозрительно долго стояла тишина. Отправились туда и дочери Василия Григорьевича - Света и Лена. Через минуту на пороге комнаты появился с виноватой улыбкой неподражаемый Борис Алексеевич. Перед собой он гнал волну хорошего коньяка. А сам всё оглядывался и показывал на прихожую, где в тихой истерике бились женщины Никонова: художник по какой-то известной лишь ему причине открыл дверь в запретный тупичок, и вошёл сапогами в торт…
Мог быть скандал. Уж чаепитие могло быть испорчено напрочь. Но тут, перекрывая невнятный шум, с конца дальнего стола поднялся поэт Михаил Вишняков и громко обратился в прихожую:
- Клавдия Семёновна, отрежьте мне кусок, где не ступала нога человека!
Общий хохот заглушил последние слова.
Как много значит вовремя сказанное умное, доброе, образное слово! Оно может спасти любую, казалось бы, безвыходную ситуацию.
Торт оценили по достоинству, разобрали на куски. А фразу Вишнякова растащили на цитаты, и в разных вариантах она еще долго жила в литературных (и не только!) кругах.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СВИСТ
Случилось это в самом начале восьмидесятых во время литературного праздника «Забайкальская осень». Праздники эти ещё оставались популярными, ёщё собирали много гостей со всей страны, ещё вызывали интерес у читателей, но уже не достигали размаха шестидесятых. Поэтому и планка уровня стала пониже, и писатели приезжали пожиже.
Москва уже не присылала в качестве руководителей семинаров больших писателей и поэтов, отправляла литераторов второго или даже третьего эшелона.
По обыкновению, ставшему традицией, в гостинице «Забайкалье» за писательской организацией был зарезервирован номер из двух комнат - то ли 221, то ли 218.
Собрались гости, хозяева и мы, начинающие поэты и писатели, члены литературного объединения «Надежда», руководимого Василием Григорьевичем Никоновым. Народу - битком, дым коромыслом. Принесли портвейн, приличное количество, купленный на общественные деньги. Покупать спиртное входило в обязанности литературной молодёжи. И ничего в этом не было ни зазорного, ни постыдного.
Разлили в гранёные стаканы вино. Евгений Евстафьевич Куренной на правах ответственного секретаря Читинской писательской организации и хозяина праздника произнёс тост. Выпили. Поэты по кругу стали читать стихи, прозаики что-то говорили или произносили тосты. Мы, начинающие, читали наравне со всеми. А надо сказать, что на то время состав «Надежды» был сильным, каждый был непохож на другого. Елена Стефанович, Николай Ярославцев, Анатолий Дуров, Леонид Хазанов с его бессмертным «Всего лишь пни - попробуй пни!», Сергей Куц и много других. Московский поэт Владимир, фамилию не помню, приглашённый как один из руководителей поэтического семинара, как-то очень уж внимательно слушал стихи молодежи. Потом поведение его стало странным - по приближении к нему очереди прочитать стихотворение, он начал отодвигаться от неё, а потом и вовсе унырнул в туалет. А когда вернулся, очередь благополучно его миновала и ушла дальше по кругу. Однако все были немного раздосадованы - интересно было послушать москвича.
Опять пошли стихи, тосты, гранёные стаканы. И чем ближе очередь подходила к Владимиру, тем больше он беспокоился и напрягался. И вот его черед. Он, волнуясь, берёт свой стакан, встаёт и говорит что-то несусветное:
- А можно я посвищу?
В номере зависла тишина. Первым понял ситуацию Евгений Евстафьевич, и уже хотел было прийти на помощь, но москвич сам пояснил, что серьёзно занимался художественным свистом и просит послушать его. А тут и до всех дошло, что поэт-то из него так себе. К его чести он оказался умным человеком и понял, что после Ростислава Филиппова, Вильяма Озолина, Бориса Макарова, Михаила Вишнякова, даже наших начинающих стихи ему читать нельзя.
Так дальше и было: доходила до него очередь, он вставал, давал слабину галстуку и начинал свистеть. Свистел он замечательно! Такого изумительного свиста больше мне слышать не доводилось. И потом, когда ездили с выступлениями по области, он стихов не читал, а свистел, чем срывал оглушительный аплодисмент зала.
И на семинарах он стихи не читал, он объяснял, как их надо писать.
А с теорией стихосложения у него было всё в порядке.
НЕОБЪЯСНЁННОЕ
Иногда случаются в жизни вещи, которые объяснить невозможно. По крайней мере, с материалистической точки зрения. Несколько раз происходило такое и со мной.
Восемьдесят пятый год. Конец июля. Еду на ГАЗ-67 выпуска 1943 года (который всё ещё на ходу) с покоса. Везу одноосный прицеп с раскинутыми бортами, на который смётан небольшой, центнеров на пятнадцать, зарод сена. Навстречу попадается сосед на тракторе. Он берёт немного вправо, и я - вправо. Слева русло старого ручья, чистый, веками промытый, песок. И вот в этом песке мой прицеп вдруг отцепляется. Шкворень непонятным образом выскакивает из крепления, и дышло прицепа зарывается в песок. Хотя по всем физическим и механическим законам это невозможно! Поднимаю домкратом прицеп, начинаю искать шкворень или по-деревенски - палец. Нет нигде. Ставлю запасной. Выезжаю на дорогу. Глушу машину. Возвращаюсь. Сквозь пальцы просеиваю песок. На коленях утюжу место аварии. Шкворня нет! Опечаленный, еду домой - уж больно хорош шкворень! И в меру длинный, и в фаркопе не хлябает. Жалко!
Назавтра с утра возвращаюсь на то место. Приспосабливаю сетку от панцирной кровати, кидаю лопатой на сетку песок. За день просеял русло ручья. Нашёл ржавый затвор от трёхлинейки, наверное, ещё с гражданской войны. Сковородку с отливкой «Артель №13. 1926 год». Пули. Гильзы. Рожок от косилки. Ржавые болты и гайки. Железный наконечник от стрелы - это ещё с тунгусских времён: наконечник рассыпался в пальцах. Шкворня не было…
Прошло одиннадцать лет. Все эти годы я каждый день проезжал мимо того места и всегда невольно бросал взгляд на желтый песок. И вот однажды утром поехал на покос. Привычный взгляд на песок. Это уже как ритуал. Вечером возвращаюсь назад. Смотрю! - на том самом месте лежит мой шкворень! Я даже зажмурился. Остановился. Осторожно подошел. Поднял. Мой! И хоть бы где ржавчина появилась! Вот где его носило одиннадцать лет?
Объяснить сие я не берусь…
СЧАСТЛИВЫЙ СЕРЁГА
Июль 1987 года. Сворачиваем лагерь возле Поперечного Зерентуя. В романе Константина Седых "Даурия" это село названо Мунгаловка. В начале века было более трёхсот дворов. Церковь. Богатая казачья станица. Сейчас менее тридцати, у половины из них заколочены окна. Заборы и изгороди пущены на дрова. Полный развал. В скособоченном магазине на полках лишь банки с морской капустой. За семьдесят лет всё, что можно, расказачено, раскулачено, разворовано, пропито, пущено по ветру неразумными детьми. Лишь фамилии остались те, старинные: Чепаловы, Козулины...
Меняем лагерь. Рано утром переезжаем на ту сторону хребта в район села Георгиевка. Ищем место для лагеря. На лошадях подъезжают местные чабаны, показывают уютную полянку у ручья. От них же узнаём последнюю деревенскую новость: чабан Серёга Макаров заколол кинжалом волка. Зашёл в катон, а там волк, которому некуда было деваться. Волк бросился на чабана, который просто выставил перед собой нож (чабаны старательно называли его кинжалом) и надел на него волка, как шашлык на шампур.
Поставили палатки. Сколотили кухонный стол, скамейки. Натянули над ними брезент. По традиции первый день на новом месте уходит на обустройство лагеря. Отдых. Других выходных за сезон не предусмотрено. Достаю из НЗ ящик портвейна. В стране сухой закон. Добыть такое богатство стоит немалых трудов и больших связей. Бригада оживилась. Заговорили громче. Посыпались шуточки.
И тут, как чёрт из табакерки, появился неизвестный человек. Сначала из ивовых кустов показалась лошадиная морда. Морда была хитрой и даже имела какое-то глумливое выражение. Затем над ней возник и сам наездник. Худощавый мужчина. Лицо смуглое. Брацковатое. Типичный гуран. Он ещё и слова не сказал, но все сразу поняли, что это и есть тот самый Серёга с кинжалом.
Серега увидел ящик с вином. Не стал суетиться. Легко спрыгнул с коня, захлестнул чумбур за куст, ловко стянул мунгальским узлом. Неспешно подошёл. Поздоровался. Представился. Кивнул на ящик:
- Наливай, что ли!..
И как-то это прозвучало не нагло, не обидно.
Спрашиваю:
- Расскажи, как ты его...
Серёга кивает. Протягивает свой "кинжал". Нож как нож. Оттянут и кован из пальца гусеничного трака. По забайкальским селам у каждого мужика есть такой. Есть такой и у меня. Но этот "кинжал" рассматриваю с особенным интересом.
Серёга тем временем серьёзно и обстоятельно вливает в себя кружку портвейна. Закуривает "Приму". По-хозяйски, видно, что надолго, устраивается у костра. Широким жестом приглашает бригаду. Когда все рассаживаются, он делает артистическую паузу и с выражением произносит:
- Родился я в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Родился в этом селе...
Мне надо отправляться на разведку по сопкам с правой стороны долины, чтобы определить откуда завтра начать работу, получить представление о плантациях корня, объёмах. Охота послушать Серёгу, но смотрю на часы, солнце - дело к обеду.
Вернулся часа через четыре. Картина у костра почти не изменилась. Рассказчик и слушатели в тех же позах. Но бутылок в ящике значительно убавилось. Прислушиваюсь.
-...развёлся я с женой. А тут ещё попался с мешком пшеницы. Дали два года. Сидел я, значит, в...
Наскоро пью чай. Надо успеть обследовать левую сторону долины. Разведку корня я никому не доверял, от разведки напрямую зависели заработки бригады.
Возвращаюсь уже в сумерках. Приветливо горит костёр. В ящике грустит одинокая бутылка. Блики огня невесело играют на тёмном стекле. Под кустом груда пустой тары. Утром, глядя на неё, Виктор Коврижник произнёс лапидарно и афористично, как древний римлянин:
- Нет ничего печальнее, чем вид выпитых бутылок.
Ловлю на себе вопросительные взгляды. Ладно! Приношу из палатки ещё несколько бутылок. Оживление. Рассказ Серёги приближается к сегодняшнему дню. Он говорит о второй своей отсидке. Беру кружку, присоединяюсь к бригаде. Хочу послушать про его подвиг. Но у Серёги уже нет сил. Голова его клонится на бок. Он засыпает.
Ребята расседлывают коня. Укладывают чабана на потник, под голову пристраивают седло. Серёга спит. Во сне счастливо улыбается.
С того дня прошло много лет. Иногда вспоминаю то счастливое и молодое время. Вспоминаю и счастливого Серёгу.
Почему счастливого?
Скажи честно, читатель. Положа руку на сердце. Когда и кому ты смог хотя бы однажды рассказать свою жизнь? Рассказать от начала до конца. Без утайки. Рассказать, чтобы тебя не перебивали. Чтобы тебя выслушали без фальшивого интереса.
Быть услышанным...
ВЕНЕЦ ПОЭТИЧЕСКИЙ
Последние числа апреля 1981 года. Раннее холодное утро. Стою на троллейбусной остановке. Рядом со мной огромная кадка с диковинным деревом лимонником, которое от ледяного ветра пытаюсь прикрыть собой. Вчера мы, журналисты "Забайкальского Рабочего", провожали на новое, более тёплое место жительства нашего коллегу Василия Кустова, человека в области известного - он вёл в газете субботнюю страницу "Пятый угол", писал фельетоны и другие ядовитые материалы.
Самые стойкие из провожающих остались до утра в пустой и гулкой квартире, где стол, по причине отправки мебели и всех вещей контейнером, был накрыт прямо на полу на газетах собственного производства. Вконец измученный за ночь минералкой разных сортов, вкатываю в полупустой троллейбус чёртову кадку, которую заодно с ролью ведущего "Пятого угла" я получил в наследство от Кустова.
Притуливаюсь на сиденье, но уйти в забытьё не даёт неотвязчивая мысль, чувство невыполненного долга. На днях шестидесятилетний юбилей руководителя нашего литературного объединения "Надежда" Василия Григорьевича Никонова. Творческий вечер будет проходить в Пушкинской библиотеке. Там и речи, и поздравления, и подарки. Мы, надеждинцы, тоже что-то сочинили в стихах, всё это будет прочитано со сцены. Но я понимаю, что нужен какой-то необычный подарок, какого ещё не было. Однако ничего путного не лезет в голову. Взгляд упирается в кадку с лимонником. И тут каким-то непостижимым способом выстраивается труднообъяснимый ассоциативный ряд: литература...стихи..лавровый венок...Петрарка...Руфина... - нет, Руфина не отсюда, Руфина это жена Кустова ...Лаура...стихи...венок... И взгляд снова останавливается на лимоннике. Идея! Лимонник или лавр - какая разница, вряд ли кто из забайкальцев видел живой лавр, разве лаврушку в супе. Лимонник - это даже интересно! в конце концов, и мы не петрарки!
...Венок торжественно водрузили на голову юбиляра. По этому поводу было много шуток, экспромтов, всё это осталось на фото, кадрах хроники, памяти присутствующих. Это так. И это правда. Но это не вся правда. Был ещё один венок, о котором знают лишь несколько человек - Анатолий Дуров, Николай Ярославцев, Геннадий Кузнецов и автор этих слов. Когда мы ободрали с лимонника листья, в руках остались жёсткие прутья с острыми и длинными шипами. Заплели прутья. Получился венец. Терновый венец. Не сговариваясь, как-то так само получилось, надели этот венец со страшными шипами на голову Елены Стефанович. А когда надевали, кто-то неосторожно придавил, и острый, почти металлический шип поранил кожу. И тонкая струйка крови потекла от виска. Мы смеялись...Мы были молоды и азартны до жизни, а потому знаки судьбы воспринимали через шутку.
...Прошло много лет, да что там лет - жизнь прошла. Но до сих пор, когда мы встречаемся с Еленой, я вижу этот невидимый остальным венец с шипами. И струйку крови вижу. Она так и пронесла его через всю жизнь.
ЭКЗАМЕН
Участок у меня большой. Дом. Три огорода. Ограда. Хозяйственный двор. Двор для техники. Дворы для скота. Тепляк. Конюшня. Гараж. Баня. Мастерская. Вагончик. Второй гостевой вагончик. Амбар. Летняя кухня. Вольер. Вторая мастерская. Вторая летняя кухня. Сенник. Второй сенник. Ледник. Склад запчастей. Сарай для ящиков с книгами. Впритык к участку - баня друга Александра Долбиева. Рядом - его жилой вагончик.
Эти перечисления к тому, что место для ночлега или жилья найдётся всегда. Поэтому на участке всё время толкается какой-то народ. Зимой это чаще всего охотники на косулю, зайца и боровую дичь (хотя дважды добывали кабана). По весне и осени - любители вечерней и утренней зорьки. Рыбаки и пишущие люди, молодые поэты и не очень молодые, туристы, искатели приключений, барды и люди разных других профессий, которых нет ни в одном справочнике, временами населяют этот небольшой, но благословенный кусочек земного шара. Одни приезжают, другие уезжают. Если человек с задумчивым видом бродит и смотрит в небо - поэт, ищет рифму. Если человек с задумчивым видом бродит и смотрит по ноги - рыбак. Ищет какую-нибудь козявку для наживки.
В летние месяцы, грибные и ягодные, приезжают на выходные озабоченные грибники и ягодники: как бы погода не подвела.
Есть ещё одна категория. Это суровые мужики геологического склада характера, прошедшие огни и воды. Они приезжают сюда для одной цели - вдали от семейной и супружеской опеки попить с друзьями на природе крепкого чая. Чай завозят в больших количествах. Но до утра его всё равно не хватает. Приходится будить продавщицу местного ларька и прикупать одну-две пачки, потому что ещё не все мужские разговоры переговорены.
Впрочем, часто в этих суровых мужиках ипостасно совмещаются рыбаки, охотники, ягодники, грибники, замечательные рассказчики и отменные чаёвники.
В начале прошлой осени ( это фразеологическое нагромождение можно заменить одним словом - осенесь) приехал ко мне побрать бруснику молодой читинский литератор. Знаю его давно. Мой восторг прошёл мимо его стихотворного творчества. Ко мне в Тасей приехал он впервые.
А в это время были здесь Александр Долбиев и суровые мужики Кузьмич и Георгич. Какой-то ещё народ толкался по участку взад-вперёд, уже не помню. И выпало молодому поэту двое суток жить рядом с этими суровыми мужиками, которые по возрасту ему приходились отцами. Два дня брали они бруснику в хребте. Готовили еду на костре. Выталкивали из грязи "уазик". Для городского жителя впечатлений - выше крыши. Молодой поэт был в восторге. Да ещё и ягоды набрал.
На второй день вечером вернулись из тайги. Пока поэт пересыпал ягоду, упаковывал вещи, подвернулась оказия - знакомый ехал в город и согласился захватить молодого поэта. Тот быстро загрузил вещи. Мы попрощались. В последний момент молодой поэт спохватился и просительно обратился к водителю:
- Я быстро добегу до вагончика, с мужиками попрощаюсь.
- Некогда! Некогда! Поехали! Потом, потом!
Поэт сконфуженно умолк и захлопнул за собой дверцу. Машина уехала.
Я нацедил кувшин парного молока и понёс мужикам к чаю. В вагончике накрывали на стол.
- Ну и где твой поэт? Мы тут ужин приготовили, ждём, - проворчал Георгич.
- Уехал. Машина подвернулась. Попутка.
В вагончике стало тихо.
- Как же так он не попрощался. Всё-таки два дня из одного котелка ели.
- Да некогда было, - начал я выгораживать: - Шофёр торопился.
- Слабак твой поэт! - заключил Кузьмич. И веско повторил: - Слабак!
- Да нормальный он парень, прицепились. Вот только экзамен не выдержал. В последнюю минуту, - задумчиво произнёс Георгич и уже примирительно: - Ладно, всякое бывает. Давайте ужинать.
Каждый из нас сдаёт экзамен.
Всю жизнь.
И каждый день.
ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ
«Забайкальская осень - 78». Открытие таланта. Семнадцатилетняя Аня Шайдонова из Курулги, что в Акшинском районе. Пишет короткие миниатюры, которые нельзя назвать рассказами. По внутреннему устройству они ближе к стихотворениям - лёгкие, воздушные, прозрачные, пронизанные светом. Особой философии в них нет, да и откуда взяться мудрости в семнадцать лет. Но виден большой талант. Её жеребёнок на розовой заре, что замечательно выписан в одной из зарисовок, до сих пор у меня перед глазами.
Зал библиотеки им. Пушкина. Читатели. Восторженные отзывы. Газеты. Радио. Телевидение. От читинской писательской организации торжественно вручают смущённой и ошеломлённой таким вниманием к себе девушке золотые часы с памятной гравировкой. Часы почему-то большие, мужские.
Тогда такие входили в моду. А может, других не оказалось в продаже…
Бутон волшебного цветка так и не распустился. Звёздочка сверкнула и погасла.
Сколько таких талантов погибли по всей стране - заласканные, захваленные. Погибли под грудой слов и подарков, погибли в крепких объятиях.
Если в зрелые годы слава уже не нужна, то в молодости она смертельно опасна.
Всё хорошо в своё время.
БИБЛИОТЕКА
Ставлю сруб под библиотеку. За жизнь книг накопилось великое множество - и покупал, и выписывал, и ночами в очереди стоял, и на чёрном рынке… Длинный сарай забит до крыши ящиками с книгами. И дома - все шкафы. И на веранде. И летняя кухня вся завалена. Загрузил школьный автобус для школы. Отправил для сельской библиотеки. Но книг не убавилось.
И вот решил поставить большой дом под библиотеку. Тюкаю плотницким топориком, выбираю в бревне паз. А настроение не очень. Потому что понимаю, что в умирающей стране, в умирающей деревне моя библиотека никому не нужна. Но ведь и книги так не оставишь - дом им нужен.
И вдруг слышу далёкий гул. Раньше прямо над деревней проходил маршрут военных самолётов на полигон, разные упражнения они там отрабатывали - бомбометания, пикирования, воздушный бой. Но за двадцать лет ни один самолёт не пролетел над деревней. Двадцать лет над деревней висела мёртвая тишина. А на полигоне поднялся молодой лес.
Поднимаю голову. В сторону полигона идут друг за другом шесть военных вертолётов. Чуть погодя их догоняет верхним эшелоном звено истребителей и, оставляя звук далеко позади, скрывается за дальним хребтом.
Вот оно как! Вот это да!
Вся деревня высыпала на улицу, головы задрали. Мальчишки руками машут. Мужики курят. Старики молчат. Все в небо глядят - на вертолёты.
Веселее затюкал мой топорик.
Часа через два снова гул, и обратным порядком вся эта военная сила идёт над деревней. А их уже ждут - в небо смотрят.
Назавтра я с утра на срубе. В деревне волнение, люди все на улице, кто чем занимается. Домой не заходят.
Опять гул. Только вертолётов уже двенадцать, а истребителей три звена.
У людей на душе праздник, какого уже двадцать лет не было!
Летайте почаще, хоть каждый день, миленькие! Жгите свой керосин - не жалко. Вы там летайте, а мы здесь и библиотеку построим, и всё остальное…
ЯМКИ НА ПОЛУ
Группу писателей пригласили на Петровск-Забайкальский металлургический завод. После выступлений повели по цехам с экскурсий. И в самом конце завели в небольшую комнату с высоченным, как всегда бывает в цехах, потолком. Окно тоже высокое и широкое - во всю стену, но двойные, забранные в частый переплёт стёкла, настолько покрыты копотью, пылью, грязью, что солнечный свет едва-едва попадал в помещение.
Начальство очень гордилось этой комнатой. Здесь, на одном месте, не имея ни одного прогула и выговора, сорок лет трудился слесарь - и начальник цеха называет фамилию. На одном месте - это в прямом смысле, и он показывает на две ямки в каменном полу. Я присматриваюсь. Действительно, они похожи на следы человека, только размытые, нечёткие. По углам комнаты кучами навалены железки. Это треугольники размером со спичечный коробок, выбитые из полосового железа…
Экскурсия ушла дальше. А я ещё какое-то время оставался и всё смотрел на эти ямки на полу. Хотелось представить рабочий день этого слесаря.
Вот он приходит утром на работу. Надевает фартук. Садится на чурку перед наковальней. Расставляет ноги в сапогах, и ноги удобно попадают в свои следы, за годы вышарканные подковками. Берет полосу железа и тяжёлым молотком начинает выбивать треугольники, похожие на косынки. Над ним горит тусклая лампочка. Потом снимает фартук, идёт на обед. Потом возвращается, снова надевает фартук… И так все сорок лет. Потом его провожают на пенсию, дают какую-нибудь награду. И вскоре он умирает. И остаются после него две ямки в каменном полу, да кучи никому не нужного железа по углам. Потому что за стеной установили автомат, который штампует эти косынки за день в таком количестве, которого слесарю не сделать за год. А рукодельные косынки всё равно не имеют той точности, поэтому, скорее всего, их свезут в металлолом…
На пороге я задержался и ещё раз посмотрел на следы человека на каменном полу.
ПЕЧЁНАЯ КАРТОШКА
2001 год. Средь бела дня у соседки Марьи Ивановны Андреевой загорелся дом. Новый. С месяц как отстроенный. Загорелся от неправильно поставленной трубы. Люди мечутся, но подступить боятся: шиферные листы на крыше взрываются с такой силой, что осколки свистят над головой и вонзаются острыми краями в соседние постройки. Как только мы с соседом Степанычем на тракторах подвезли ёмкости с водой, крыша, выметнув стропила, рухнула внутрь дома. Люди выстроились в две цепочки, передают вёдра друг другу – одни заливают огонь, другие обливают ближние постройки, которые от жара начинают дымиться.
Сбили основное пламя. Мужики начинают растаскивать баграми сруб. Через час с огнём было покончено. Только белый пар вперемешку с синим дымом поднимается к небу. Вкусно запахло - запеклась картошка, недавно спущенная в подполье, весь зимний запас.
Степаныч завёл свой трактор, я - свой. Подходим к Марье Ивановне. Утешаем. Мол, перезимовать можно в тепляке, а с картошкой поможем, поделимся.
Собираемся уезжать. Однако мужики стоят, курят, не уходят.
- Ну, чего вы стоите, пойдём!
Из толпы кричат: - Да погоди ты, Степаныч! Мы же тушили, Марья Ивановна должна нам угощенье выставить и это самое… Показывают оттопыренный мизинец с большим пальцем.
Марья Ивановна всё слышит. Растерянно и виновато кривит улыбку. Я не могу видеть её жалкое лицо. Отворачиваюсь. Степаныч матерится, Плюёт под ноги, демонстративно растирает плевок сапогом. Уезжает.
Уже другими глазами я смотрю на мужиков.
Что-то случилось.
За десять лет новой жизни внутри сломалось невидимое, но главное.
То, без чего мы становимся другим народом.
ПУГОВИЦЫ ОТ КАЛЬСОН
Водокачку в деревне ставили всем миром, вскладчину. С каждого дома, коих насчиталось пятьдесят три, решили собрать по три тысячи рублей - без разницы, живёшь ли ты в деревне круглый год, приезжаешь на лето или бываешь на своей даче редкими наездами. Деньги было поручено собирать мне. Я завёл толстую тетрадь, копировальную бумагу, чтобы выдавать расписки за сданные деньги.
В день выдачи пенсии потянулись ко мне старушки. А за выходные дни деньги сдали почти все «городские». Остался один сосед А. М. Ф., что живет через дорогу наискосок. Ему лет пятьдесят, он только что по выслуге лет вышел на пенсию: руководил в городе крупной силовой структурой, человек обеспеченный. Я захватил тетрадь для расписок и пошёл к нему.
У А. М. очень светлые, даже белёсые глаза. Глядя в них, не могу избавиться от навязчивого чувства, что они мне что-то напоминают. Объясняю ему цель прихода. А. М. понимающе хлопает по карманам и, почему-то обращаясь ко мне на «ты», говорит:
- Конечно! Ты пока пиши расписку, у меня только одна тысяча, я схожу до соседа, возьму у него. А как поеду домой, две тысячи завезу тебе. Идёт? - и смотрит на меня своими светлыми глазами.
- Ладно, - говорю и подаю ему расписку. Копию оставляю в своей тетради.
К вечеру машина А. М. тормозит возле моего дома. Сигналит. Выхожу. А. М. приспускает стекло и говорит:
-Нет у него сейчас денег. Да ладно, я в другой раз завезу, ты не волнуйся.
А я и не волнуюсь, жду другого раза.
В следующий приезд А. М. катит мимо меня, не останавливается, не здоровается. Иду сам. Напоминаю про долг.
- Какие две тысячи? - удивляется А. М. - Ты же сам мне дал расписку, где чёрным по белому написано, что я сдал на строительство водокачки три тысячи рублей, - вот расписка. И он достаёт из кармана бумажку. - И у тебя такая есть. Ты просто забыл.
И спокойно смотрит на меня своими светло-мутноватыми глазами. И тут до меня доходит, на что похожи его глаза - на пуговицы от солдатских кальсон. Где-то мне встречалось это выражение. Но точнее не скажешь.
В них нет насмешки, нет радости, что обманул меня. В них нет никакого чувства.
Как в пуговицах.
Создано на конструкторе сайтов Okis при поддержке Flexsmm - накрутка телеграма