«Графомания – болезненное пристрастие

к сочинительству». Словарь Ожегова.

              Давно мечтал написать оду великому племени графоманов, к которому,  по большому счёту и  без всякой насмешки, сам имею честь принадлежать.

                 На поэтическом семинаре последней   «Забайкальской осени»  выступал гость из Улан-Уде  поэт  Есугей Сындуев.  Он высказал очень простую и наглядную мысль: чем больше площадь основания пирамиды, тем выше можно поднять вершину. Если литературную вершину венчают несколько больших талантов, тело пирамиды составляют  несколько тысяч членов  Союза писателей России, то  держат на себе всю эту махину многочисленный литературный актив, начинающие и любители. На слове «любители» Есугей немного замялся. И я хорошо понял его деликатную заминку.  Основание литературной пирамиды составляют графоманы.  Чем сильнее литература, тем больше графоманов.  Это закон. Математический.

      Графомана нельзя остановить. Графомана нельзя переубедить. Графоману невозможно доказать, что его строчки бездарны. Графоман не сомневается в своей гениальности.  Графоману не нужны доказательства. Он  живёт верой, что его поймут и оценят через века. Он пьёт кровь из  своих близких, он изводит соседей, он наматывает на кулак нервы сослуживцев, он годами  держит в осаде редакции газет и журналов.  Он судится с авторами критических рецензий и забрасывает средства массовой информации кляузами на тех, кто усомнился в его гениальности.  Он не сидит без дела. Поэтому фундамент, на котором стоит литературная пирамида, несокрушим.  Фанатичная вера  графомана по силе и глубине  сильнее и глубже веры первых христиан. Ещё бы! – если у  приверженцев новой религии перед глазами был пример Учителя, если они помнили и слышали проповеди Его учеников, если  новая вера уже начинала обретать твёрдые формы, то у графомана ничего этого нет. Ему даже никто не намекнул на его талант,   он стоит один  -  гол и сир  - перед  огромным и  враждебным  миром.    Словно таракана, его травят дустом и бьют тапком.    Над ним смеются  окружающие. Разные вьюновы в своих статьях  живьём сдирают с него кожу.  Кому не лень, посыпают раны солью.  Другой давно бы сдался, но только не графоман. Графоманы – генофонд нации.  Теперь можно представить, какая крепкость в фундаменте литературной пирамиды.  Цемент, камень, сталь – это пластилин рядом с графоманом.

          Графоманов должно быть много. Без счёту. Как семян у берёзы. (Вспомним евангельскую притчу о семени). Часть упадёт на камень и не взойдёт. Часть поклюют птицы. Часть погубит зной. Часть  опустится на неблагодатную почву. И только одно семечко из тысячи прорастёт. И даже это ещё не значит, что из него выйдет красивая стройная береза – её может погубить болезнь, может повалить буря,  хозяин  может  пустить ствол на топорище или коромысло.

          Поэты и писатели – это бывшие графоманы. Иногда разница между ними трудноуловима.  А иногда и  - неуловима.

          Графоманы – самые лучшие, самые внимательные, самые благодарные читатели.  Невидение  недостатков в собственных сочинениях с лихвой покрывается острым всё подмечающим взглядом, когда речь идёт о чужих произведениях. Поэтому именно графоманы пополняют ядовитое племя критиков. Пословицу о соринке в своём глазу и бревне в чужом придумали графоманы.

         Графоманы выполняют очень нужную и важную  социальную роль в обществе. Своим многочисленными литературными объединениями они  частично  оттягивают на себя потенциальных  кухонных дебоширов, хулиганов, деклассированных элементов, людей, которые  накопившуюся   агрессию выплёскивают на листок чистой бумаги, а не на соседа по площадке.

         В животном мире существует вертикаль, по которой выстраивается пищевая цепь,  в основании которой находится класс мелких грызунов, в тундре – это лемминг,  в нашей тайге  и степи – лесная и полевая мышь. Мелкий грызун служит пищей для мелких хищников, которые, в свою очередь, идут на стол более крупным  и так далее.  В литературе существует такая же вертикаль и такая же пищевая цепь, в которой роль мелкого  грызуна выполняет графоман.  Профессиональный критик не должен рыскать по литературным просторам родины в поисках пищи. Достаточно ему наугад выбросить свою когтистую лапу.  Когти и клюв критика должны всегда быть в рабочем состоянии – нужную  им остроту доводит до блеска и полирует графоман.

        Графоман по своей природе консервативен как корабельный якорь. Именно он является  хранителем и охранителем литературных традиций, он, а не писатель, не поэт, потому что как раз писатели и поэты являются новаторами. Именно они тянут  вперед литературный корабль,  выдирая из ила вросшие по плечи якоря.

      Графоманы являются самыми преданными читателями.  Они помнят наизусть не только стихотворения,  сюжеты, но и знают биографии писателей, они в курсе личной жизни поэтов, для них не являются секретом то, что для других находится за семью печатями.

       В журналистскую молодость  один год работал  я  в отделе  писем «Забайкальского Рабочего» и  по совместительству являлся  литературным консультантом газеты «Комсомолец Забайкалья», вёл поэтическую страничку «Гуран».  Посетителей  грубо можно было разделить на три потока: пионеры, пенсионеры и те, что немного не в себе. Пионеры несли заметки о  школьных делах, пенсионеры – заметки о наших недостатках, последние – чертежи вечных двигателей.  Однако стихи были у первых, вторых и третьих.  Тетрадки стихов, исписанных графоманским почерком, стали на весь год  моей непреходящей головной болью.  Запомнился графоман средних лет в тройке и почему-то в бабочке. Стихотворение  у  него было длинное, слезоточивое, о собственной  жизни, где повествования о мытарствах  перемежались  признательным рефреном:

         Люблю жену свою я Катю,

         Люблю, когда она без платья…

   В который раз я пытался доказать ему, что это плохо, пошло. И в который раз он поджимал губы, обижался и выдвигал встречный аргумент: разве  любовь  - это плохо?  Нет, отвечал я ему, любовь – это очень даже хорошо. А жена – это плохо? – с ехидцей пытал он меня. Нет, отвечал я ему,  жена это тоже хорошо, не настолько как любовь, но тоже ничего. Может быть, я имею что-то против платья? – он уже  приступал вплотную, в глазах его вспыхивал ромодановский огонь. Я ничего не имел против платья. Тогда почему же, голос его твердел справедливой обидой, всё так плохо? Этого я не знал.  Не знал, почему по запчастям хорошо, а в сборе – очень плохо.  И тогда сказка про белого бычка начиналась снова, он поджимал губы, обижался и в который раз начинал гонять меня, как цирковую лошадь по кругу, вокруг своей Кати… Потом я стал от него прятаться или трусливо убегал по чёрной лестнице. Однако в заслугу себе могу записать, что я устоял, и это стихотворение так и не увидело свет.

     Таких  встреч  и пыточных разговоров было сотни.  И я понял, что графомана нельзя победить. С графоманом нельзя бороться. Более того, графоман  может однажды стать спасителем человечества. Опытные дачники знают, как бесполезно бороться на участке с пыреем – не помогают самые  новые достижения и самые проверенные способы. И если однажды наступит конец света, и всё полетит к чёртовой матери, то новая жизнь начнётся: флора – от пырея, фауна – от графомана, потому что   тот   и  другой  выживут.

     Графоман – очень полезное изобретение человечества. Это  наглядный  пример самоотверженного и бескорыстного труда. Бескорыстного, потому что  графомана ,  не ждёт Нобелевская премия (разве, шнобелевская), ему не поставят памятник в родном переулке,  ему  на могильной плите не напишут эпитафию,  даже жалкую копейку он не получит за свои стихи, наоборот, последние сбережения тащит в издательство.   А самоотверженного – как еще назвать его труд без сна и отдыха, день и ночь; в то время, как остальные люди смотрят телевизор,  пьют пиво, сидят в барах, отдыхают на Бали и занимаются  другими глупостями, графоман пишет. Владимир Владимирович глубоко прав, когда говорил о « тысячах тонн словесной  руды единого слова ради». Но графомана не интересует «единое слово»,  ему важен вал, тысячи тонн, объёмы. Он взад-вперёд катает вагонетки с пустой породой,  а если случайно на его лоток попадает тусклый золотой самородок и благородная его тяжесть тянет долу ладонь, графоман в раздражении отбрасывает его в сторону, потому что не знает ему цену.  Его привлекает: во-первых, сам процесс, во-вторых, -  блестящая слюда и стекляшки. Если в это время рядом  находится опытный геолог, от графомана может быть польза.  И здесь я расскажу один интересный случай, в детстве слышанный мной от отца Александра Васильевича.

Вырос отец  в селе Романовка.  В  предвоенные и военные годы по Витиму и его притокам было много  золотых приисков.  Разрешалось мыть золото и частным лицам.  Старательством занимались целыми семьями.  Намытое золото сдавали в приёмные пункты – торгсины, там же отоваривались продуктами, мануфактурой, разными вещами. Утаивать золото не имело смысла, кроме торгсинов  всё равно его некуда было сдать. Да и утаивание не поощрялось  властями, наоборот, порицалось –  за это расстреливали.  И вот однажды кто-то из старших детей Вьюновых нашёл крупный самородок  «в  рубашке», похожий на комок серы, какую в те годы жевали все деревенские мальчишки.  Рассматривали, крутили в пальцах, охали, ахали, а потом решили подшутить над отцом – семилетним мальчишкой.  Дед подозвал его и дал комок коричневой «серы». Отец быстро сунул его в рот, хрумкнул, от обиды заорал и – никто не успел сообразить – размахнулся  и с рёвом забросил его в глубоченный карьер, где работала драга…

      Я заставляю себя просматривать написанное графоманами, процеживать словесную шелуху, потому что в этой пустой породе иногда попадаются алмазы, золотые самородки, драгоценные камни… Алмазы предстоит огранить и сотворить из них бриллианты.  Золото очистить от налипшей грязи. В бесформенных кусках угадать изумруды,  рубины, топазы… И меня не терзают угрызения совести, потому что всё это было безжалостно  вышвырнуто в мутную воду глубокого карьера…