Поэтам  с  биографией  подобной  биографии  Андрея  Бабожена  редко  говорят  правду.  Знаю  это  по  собственному  опыту,  по  опыту  разных  совещаний  и  литературных  обсуждений.  Редко  говорят  правду  о  стихах,  ими  написанных,  особенно   если  стихи  не  удались,  что-то  не  получилось,  если  стихи  так  себе.  Приходится  делать  реверансы,  брать  упреждение,  включать  извинительный  тон,  прибегать  к  эвфемизмам,  когда   дело  доходит  до  критических  замечаний.  И  всегда  это  непростая  ситуация  для   всех  - критика,  автора,  присутствующих.  С  одной  стороны  грех  обидеть  автора,  а  с  другой  -  за  тобой  стоит  литература,  которую  достойно,  без  скидок,  представляли  Островский,  Асадов,  Головатый…  К  счастью,  здесь  случай  иной,  здесь  не  нужны  извинительные  интонации.  Перед  нами  поэт  и  перед  нами  поэзия.  И  если  и  есть  о  чём  говорить  -  о  ступенях  роста.  Но  это  уже  разговор  профессиональный.  Хотя  это  вовсе  не  означает,  что  разговор  этот  простой  и  хвалебный.

     Как  я  уже  много  раз  говорил,   любое  стихотворение  -  это  конструкция,  которая,  как  и  любая  другая  конструкция,  состоит  из  готовых  узлов,  деталей.  Узлов  этих  не  так  уж  много:  ритм,  размер,  рифма,  мысль,  настроение  и  свыше  двухсот  тысяч  слов  русского  языка.  Это  готовые  кубики  будущего  стихотворения. Однако  за  двести  лет  осмысленного  стихосложения  (в  современном  понимании)  стихов  написано  так  много,  что  автор,  сам  не  желая  того,  использует  приёмы,  рифмы, готовые  блоки,  ходы,  взятые  у  других  поэтов.  Чтобы  выделиться,  стать  наособицу,  чтобы  тебя  запомнили,  у  автора  есть два  пути  (это  при   огромном  таланте,  когда  всё,  что  ни  скажет поэт,  всё  идёт  в  строку,  но  это  исключение): необычность  формы  или  своеобычность  содержания.

     Самая  распространённая  беда,  которая  подстерегает  всех   без  исключения -  штампы.  Когда  кто-то  впервые  сравнил  луну  с  лимонной  долькой,  это  вызвало  восторг  читателей. Сейчас  это  вызывает  тоску  и  скрежет  зубовный,  при  том,  что  луна  действительно  похожа  на  лимонную   дольку.  И  на  кусочек  сыра  похожа.   И  на  абажур.  И  жёлтый  глаз.  К  тому  же  она  сиротлива  и  одинока.  И  ещё  с  тысячу  эпитетов  и  сравнений,  на  которых  негде  ставить  клейма.   А  снег  белый  и  пушистый.  А  осень  грустная.  А  желтые  листья  -  золотые  монеты.  И  от  этого  счастья  охота  закрыть  глаза,  заткнуть  уши  и  бежать  на  край  света,  туда, где  нет  ни  одного   пишущего  в  столбик.

     На  ноябрьском  семинаре  говорили  о  стихах   и  в  целом  о  творчестве   Андрея  Бабожена.  Беру  его  сборник  «Моя  тридцатая  зима».

   Стр. 9  -  Под  сиротливою  луной.

   Стр. 10  Пушистый  снег.

   Стр. 11 Где  я  губ  твоих пил терпкий  мёд. 

   Стр.  14  Снег  пушистый идёт

   Стр.19 Плачет  небо  белым  снегом.

   Стр. 22. В  небесах плачет  блеском  звезда.

      Такие  штампы  есть  в  каждом  стихотворении. В  каждом. Не  буду  проходить  по  всем.  Я  лучше  обращусь  к  сборнику  критических  статей  о  творчестве  поэтов  разных  регионов  и  разных   поколении,  представляющих  живой  литературный  процесс.   Автор  -  новосибирский,  а  затем  и  московский  поэт  Илья  Фоняков  («Письма  о  поэзии  другу  в  Иркутск»  1984 год).  Его  творчество  мне  знакомо,  хотя  как  поэт  он  чужд  мне.  Но  сегодня  я  обращаюсь  к  нему  потому,  что  именно  от  него  получил  всесоюзную  литературную   растиражированную  трёпку.  Как  получили  её  поэты  Михаил  Вишняков,  Борис  Макаров,  Василий   Козлов,  Анатолий  Кобенков  и  многие  другие,  чьи  имена  сегодня  хорошо  известны  в  литературном  мире.   Замечу, что больше всех досталось Михаилу  Евсеевичу,  критика  прямо-таки  зубодробительная.  И  ещё  замечу,  что   на  сегодня  в  литературе  остались  лишь  те   фамилии  сибирских  поэтов,  которыми  критика  была  воспринята  правильно,  кто  сумел  поставить  слова  критика  выше  своей  обиды,  выше  своих  амбиций.  А  ведь  в  статье   было  упомянуто  много  талантливых  имен  -  где  они  теперь?

     Процитирую  некоторые    мысли  Фонякова.  «…Одно  дело  -  сознательная  учёба  у  мастеров,  не  у  всех  без  разбора,  а  у  тех,  кто  ближе  и  роднее.  Это  необходимый  этап  к  определению  собственного  лица.  Другое  дело,  когда  воображению  предстаёт  некий  магазин,  вроде  «Юного  техника»,  где  в  отдельных  отделах   и  отсеках  продаются  готовые  стихотворные  блоки  разного  достоинства.  Где-то  в  тёмном  углу  кучей  свалены  давно  списанные  «голубая  весна»,  «волшебная  сказка»,  «разбитое  сердце»,  «пурпурный  закат»,  «буря  страсти»  и  ещё  много   замшелых  эпитетов,  метафор  и  сравнений.  Сюда  наведываются  лишь  самые  наивные  бедолаги-авторы  и  уносят  свою  добычу  охапками:  стоит  недорого,  продаётся  на  вес.  Порой  зайдёт,  правда,  чудаковатый  мастер,  постоит  грустно  над  грудой  отверженного  стихостроительного  материала,  пороется  в  ней,  найдёт  что-то  совсем  уж  позабытое,  протрёт,  вставит  в  неожиданный,  свежий  контекст,  заставит  играть  новыми  гранями  на  радость  всем  нам.  Но  это  бывает  не  часто.  В  соседних  отделах  пыли  поменьше,  блоки  подороже,  не  оптом,  а  поштучно:  «костров  рыбацких   пламя»,  «любимой  робкие  слова»,  «всех  свершений  колыбель»  да  и  сам  образ  моряка,  целующего  родной  берег,  -  это  оттуда.  Как,  впрочем,  и  «тёмные  кроны  тополей»,  и  «звонкий  воздух»  осени.  Это  уже  не  всякому  доступно:  чтобы  пользоваться  этими  блоками,  надо  иметь  определённый  уровень  литературной  грамотности,  определённую   умелость. В  этот  отдел,  случается,  забежит  и  серьёзный  стихотворец,  схватит  что-нибудь  подходящее  для  заполнения  пустоты  в  строке  -  рядом  с  подлинными  свежими  находками  эти  блоки  ещё  способны  кое-как  нести   службу,  выполняя  роль  «соединительной  ткани».   Прибегать  к  этим  блокам  не  считается  зазорным,  редактор   не  подчёркивает  их  красным  карандашом,  и  в  этом  их  опасность…» 

          Работу  над  ошибками  начну  с  себя.  Поговорим  о  давно  задуманном  блочном стихосложении. 

     В  далёком    1979 году  вышел  в  Иркутском  книжном  издательстве  коллективный  сборник  стихов   «Начало»,  в  котором  я  впервые   принимал  участие как  автор.   И  было  там  такое  стихотворение:

                   ХХХ

В  дороге  мелкое  теряют.

Беда  в  дороге  -  не  беда.

И  то  ныряют,  то  взлетают

В  окне  вагонном  провода

 

Туннель  глаза  на  миг  остудит.

И  снова  я  гляжу  с  моста.

Я  мчусь!

Живу!

А значит,  будет

И  глубина,  и  высота.

 

Вдали  за  пасмурным  откосом

Мелькнут  -  я  знаю  наперёд  -

Твои  распущенные косы,

Лукавый  взгляд,  красивый  рот.

 

Закат  сгорит.  Последний  лучик

У  речки  высветит  кусты.

Жизнь  не  бывает  хуже,  лучше,

Есть  просто  жизнь.

Есть  просто  ты.

 

Есть  страх  остаться  неизвестным,

И  неизвестности  я  рад.

Над  утрамбованной,  над  тесной

Землей  созвездия  горят.

 

А  я  пока  ещё  не  знаю,

Моя  которая  звезда.

Я  то  ныряю,  то  взлетаю,

Как  в  том  окошке  провода.

               ---------

      Стихотворение   так  себе, на  троечку  с  минусом,  за  исключением  строчки  \Лукавый  взгляд,  красивый  рот..\,  которая   откровенно  пошлая.

    Но   скажу  честно,  оно  мне  нравилось.  Я  даже  им  гордился.   А   надо  знать,  что  в  то время  в  поэзии  царил  Евгений  Евтушенко,  и  пишущие  люди,  сами  того  не  сознавая,  находились  под  влиянием  его  творчества.  Его  читали,  за ним  следили,  его  сборники,  издаваемые  стотысячными  тиражами,  сметали  с  полок  книжных  магазинов  за  часы.  Часто  очереди  занимали   с ночи.

      От  такого   плотного  присутствия  Евтушенко  его  стихи  и  отдельные  строчки   постоянно  крутились  в  памяти,  даже  подспудно,  вторым  планом,  в  подсознании.  Есть  у  Евгения  Александровича  стихотворение  «Сапоги».  Стихотворение,  конечно,  запомнилось.  А  вот  последняя  строфа  не  осталась    в  памяти,  как  евтушенковская,  потому  что  часто  из  вагонного  окна  наблюдал  эти  ныряющие  и  взлетающие  провода  вдоль  насыпи,  потому  что  уж  слишком  ярким  и  явным  был  этот  образ,  чтобы  подсознание  могло  согласиться  с  чьим-то  ещё  авторством.  Поэтому  не  только  образ,  но  целиком  строфу,  целый  стихотворный   «блок»   присвоил.  Память  сохранила  образ,  но   затушевала  имя  автора,  а  потом  услужливо  предложила  эти  четыре  строчки   как  собственные.  И  получилось  это  стихотворение.  А  теперь  цитирую    последнюю  строфу   стихотворения   «Сапоги»    Евтушенко (стихотворение  довольно  длинное):

…Штаны  мне  девушки  латали,

Твердя,  что  это  не  беда.

А  за  окном  то  вниз  ныряли,

То  вверх  взлетали  повода.

       Вышла  книга  Ильи  Фонякова,  новосибирского  поэта.  Был скандал.  Было  обвинение  в  плагиате.  Была  обида.  Хватило  ума  и  терпения  всё  это  пережить.  А  теперь   почитаем  строфу  стихотворения   Андрея  Бабожена   «Новый  год  без  тебя»:

…Слишком  холоден  этот  январь,

Он  на  днях  подарил  Новый  год,

Но  прошедшие  дни  очень  жаль,

Где   я  губ  твоих  пил  терпкий  мёд…

     А  теперь  прочитаем  ещё  одну  строчку  Андрея  из  стихотворения  «Правдивый  обман»:

…Губ  твоих  нектар  выпью  весь  до  дна..

     Что-то  это  напоминает,  правда?   Конечно,  песню  в  исполнении  Александра  Малинина  «Берега».  И  образ  этот  оттуда.  Вот  как  это  звучит  в  оригинале:

…В  первый  раз  я  любил,

И от  счастья  был   глуп.

В  первый  раз  пригубил

Дикий  мёд  твоих  губ…

      Речь  не  идёт  о  плагиате.  Речь  идёт  о  готовых  блоках,  которые  услужливо  предлагают  себя  стихотворцу.  Это  могут  быть готовые  строки,  как  в случае  со  мной. Это  может  быть  готовый  образ,  как  в  случае  с Андреем  Бабоженом.  Это  могут  быть  готовые  рифмы,  преимущественно  сложные,  которые  имеют  своего  автора, например,  в конце  пятидесятых  студент  Петрозаводского  университета   Морозов  написал стихотворение,    где  была  такая  строфа,  цитирую  по  памяти:

…Мы  мечтали  с  тобой  о  счастье

Соловьином,  в  цвету  берёз.

Слышишь,  Ната,  в  снегу  сейчас  я,

И  лицо  моё  жжёт  мороз…

      Рифма   «счастье-сейчас я»  стала  авторской.  Как  является  авторской и  митяевская  сложная  рифма, привожу по памяти  две строчки,  которые  внутри  стянуты  опоясывающей  рифмой:

…ГДЕ-ТО  на  затерянном  ОСТРОВЕ,

ГДЕ  ЛЕТО  прячет  мокрых  стрекОЗ  В  ТРАВЕ…

     Как  является  и  авторской   пушкинская  рифма  «старушка-кружка»  при  его  размере,  интонации  и  близком  контексте. Всего  специалисты  насчитывают  в  русской  поэзии  свыше  двух  тысяч  таких  «блоков»  с  авторским  клеймом,  хотя  кто-то  уверяет,  что  их  больше  трёх  тысяч.  Я  склоняюсь  ко  второму  варианту,  так  как  корневые   рифмы,  которые  мастерски  использовал  Евгений  Евтушенко,  тоже  являются  авторской  находкой,  и  на  них  стоит  фамилия  первооткрывателя. Все  эти  готовые  «блоки»,  запрещённые  к  использованию,  поэт  обязан  знать.  Хотя   есть  выход,   дающий  законное  право  вытащить  из  архивно-литературной  Леты  прекрасные,  но  забытые  приёмы  и  образы.  Не  просто  вытащить,  но  и  использовать,  стать  соавтором.  Иногда  достаточно  поставить  эпиграф.  Приём  это  называется  реминисценция.  

     Без  реминисценций  современная  поэзия    существовать  не  может.   Причин  несколько,  и  каждая  из  них  настолько  убедительна,  что  её  одной  хватило   бы  оправдать  сегодня  этот  приём.  В  меру  своего  понимания  попробую  их  перечислить.

      Первое.  Реминисценции  являются   скрепами,  стягивающими  русское  поэтическое  пространство  в  одно  духовное  поле  с  узнаваемыми  ориентирами. Пример  из  Вишнякова:

              ХХХ

Играет  зорька  золотая.

Послеметельный  ранний  день,

как  пряха,  медленно  сплетает

дымы  далёких  деревень.

 

Запоминаются  подробно

следы  больших  грузовиков,

и  островерхие  сугробы

у  тёплых  низеньких  стогов.

 

И   скрип  некованых  полозьев,

и   лес,  и  поле  впереди.

И   однозвучный  паровозик,

как  голос   родины  в  груди.

 

     Строка   «однозвучный  паровозик»  проглатывает  вековой  промежуток  между  «однозвучным  колокольчиком»  и  сегодняшним  днём,  ткань  русского  поэтического  пространства  натягивается,  становится   тугой,  единой,  без  провисаний.  А  вот  пример  из  Дмитрия  Быкова,  (хотя  «Восемнадцатая  баллада»  глубже,   она  вся  из  реминисценций,  но  те  ассоциации  уходят  в  европейскую  живопись)   стихотворение  длинновато,  но  оно  полно  реминисценций,  параллелей.  Вся  европейская  поэзия   -  от  Гомера,  через  Вергилия   и  Данте до  советской  «Дан  приказ  -  ему  на  запад,  ей  -  в  другую  сторонУ…»  -  уместилась  в  нём.  Намёком,  размером,  подбором  слов,  прямым  указанием  автор  показывает  нам  стежок,  которым  стянут  текст. Пример  поразительный!  Но  чтобы  понять  это  стихотворение,  подразумеваются  знания  у  читателя  в  таком  же  объеме,  в  каком  эти  знания  есть  у  автора.  Иначе  чтение  становится   бессмысленным.

          ОДИННАДЦАТАЯ  БАЛЛАДА

 

Серым  мартом,  промозглым  апрелем,

Миновав  турникеты  у  врат,

Я  сошёл  бы  московским  Орфеем

В  кольцевой  концетрический   ад.

 

Где  влачатся,  с  рожденья  усталы,

Позабывшие,  в  чём  их  вина,

Персефоны,  Сизифы,  Танталы

Из  Медведкова  и  Люблина,  -

 

И  в  последнем  вагоне  состава,

Что  с  гуденьем  вползает  в  дыру,

Поглядевши  налево-направо,

Я  увижу  тебя  -  и  замру.

 

Прошептав  машинально  «Неужто?»

И  заранее  зная   ответ,

Я  протиснусь  к  тебе,  потому  что

У  теней  самолюбия  нет.

 

Принимать  горделивую  позу

Не  пристало  спустившимся  в  ад.

Если  честно,  я  даже  не  помню,

Кто  из  нас  перед  кем  виноват.

 

И  когда  твои  хмурые  брови

От  обиды  сомкнутся  в  черту, -

Как  Тиресий  от  жертвенной  крови,

Речь  и  память  я   вновь  обрету.

 

Даже  страшно  мне  будет,  какая

Золотая,  как  блик  на   волне,

Перекатываясь  и  сверкая,

Жизнь  лавиной  вернётся  ко  мне.

 

Я  оглохну  под  этим  напором

И  не  сразу  в  сознанье  приду,

Устыдившись  обличья,  в  котором

Без  тебя  пресмыкался  в  аду.

 

И  забьётся  душа  моя  птичья,

И,   выпрастываясь  из  тенет,

Дорастёт  до  былого  величья  -

Вот  тогда-то  как  раз  и  рванёт.

 

Ведь  когда  мы  при  жизни  встречались,

То,  бывало,  на  целый  квартал

Буря  выла,  деревья  качались,

Бельевой  такелаж  трепетал.

 

Шум  дворов,  разошедшийся  Шуман,

Дранг-унд-штурмом  врывался в  дома  -

То  есть  видя,  каким  он  задуман,

Мир  сходил  на  секунду  с  ума.

 

Что  там  люди?  Какой-нибудь  атом,

Увидавши  себя  в  чертеже

И  сравнивши  его  с  результатом,

Двадцать  раз  бы  взорвался  уже.

 

Мир  тебе,  неразумный  чеченец,

С  заготовленной  парою  фраз

Улетающий  в  рай  подбоченясь:

Не  присваивай.  Всё  из-за  нас.

 

…так  я  брежу  в  дрожащем  вагоне,

Припадая  к  бутылке  вина,

Поздним  вечером,  на  перегоне

От  Кузнецкого  до  Ногина.

 

Эмиссар  за  спиною  маячит,

В  чемоданчике   прячет  чуму…

Только  равный  убьёт  меня,  значит?

Вот  теперь  я  равняюсь  чему.

 

Остаётся  просить  у  Вселенной

Замирая  оглохшей  душой,

Если  смерти  -  то  лучше  мгновенной,

Если  раны  -  то  пусть   небольшой.

 

    Одно  такое  стихотворение,  как  плуг,  переворачивает  тысячелетние  пласты  поэтических  знаний,  перемешивает  и  создаёт  совсем  новую  плодородную  почву.

     Вторая  причина. При  всех  новшествах, при  всей  современной  поэтической  дури,

   модернистских  и  концептуальных  шараханьях,  которые  всего  лишь  пена,  натура  поэта,  воспитанная  на  русской  поэзии,  ищет  твёрдой  почвы  под  ногами.  Отсюда  невольные  ассоциации   и  реминисценции,  что  подтверждает   преемственность  поэтических  традиций.  Даже  самый  лёгкий, самый  воздушный  поэтический  образ  корнями  уходит  в  землю.  Вторая  причина  -  память  о  поэтической  родине.

    Третья  причина.   Мне  жаль  старых  вещей,  которые  стали  не  нужны  и  которые  должны  быть  выброшены  на  свалку;  жаль  не  примитивной  какой-нибудь  штамповки,  а  вещей  штучной  работы  -  подсвечника   или  абажура,   или  прялки,  хотя  ни  в  первом,  ни  во  втором,   ни  в  третьем  нет  практической  надобности  в  современном  мире.  Поэтический  образ   -  это  штучная  работа.  Удивительный  образ   «влажная  пыль  фонтана»  был  изобретён  сто  лет  назад.  Почему  бы  не  дать  ему  вторую  жизнь,  разумеется  с  отправкой  к  первоисточнику.  И  здесь  мы  обратимся   к  незабвенной  книге  стихов   «Откровение»  Ивана  Гладких,  которая  в  моих  глазах  уже  стала  окололитературной  классикой,  ибо  в  ней  собраны  все  ошибки  и  все  удачи,   которые  подстерегают  начинающего  автора.  Одно  своё стихотворение  он    начинает:

Постелите  мне  степь  с  ковылём…

    Отсыл  к  первоавторству  понятен.  Однако  у  Ярослава  Смелякова  строка  звучит  чуть  иначе,  тогда  Иван  Гладких,  чтобы  не  быть  неверно  понятым,   даёт  рефрен,  чтобы  уж  наверняка  отослать  читателя  к  первоисточнику:

Постелите  ромашковый  плед…

      Поступок   этот   у   меня  вызывает  уважение.  А  вот  ещё  пример  из  Ивана  Гладких:

…Я  не  могу  сомкнуть  усталых  глаз.

Есенина  стихи  я  вновь  читаю.

Горит  костёр  рябины  под  окном.

Он  никого  теперь   уже  не  греет.

Я  тоже  не  жалею  ни  о чём,

Да  и  меня  никто  не  пожалеет…

    Или  вот  это:

Заметает  ветер  всё  вокруг  на  свете,

Заметает  путь  единственный  для  нас,

Буря  мглою  кроет….

     А  одно  стихотворение  Иван  Гладких  и  вовсе   бесстрашно  начинает  строкой  «Сердце  красавицы  склонно  к  измене..»  О  качестве  стихов  говорить  не  буду,  потому  что  стихов  нет.  Но  интересен  сам  приём,  до  которого  додумался   автор.  А  теперь  на  минуту  вернёмся  к  Андрею  Бабожену.  Если  бы  он  в  стихотворении  «Новый  год  без  тебя»  где-нибудь  недалеко  от  строки  «где  я  губ  твоих  пил   терпкий  мёд..»  поставил  слово  «берег»,  никаких  бы вопросов   не  возникло:  умный  и  знающий  читатель  сразу  перекинет  мостик  между  двумя  стихами,  и  от  этого  стихотворение  Бабожена   отсветится   новыми   красками,  станет  ярче,  богаче. 

     О  четвёртой  причине  поговорим  особо.  И  здесь  я  выступаю   не  как  читатель,  а  как  человек  сочиняющий. Поясняю,  о  чём  речь.  Иногда  встречается  у  какого-нибудь  третьеразрядного  поэта  начала  прошлого  века,  фамилии  которого  не  помнят  даже  специалисты,  свежий  образ.  Но  образ  этот  напоминает  нераскрывшийся  бутон,  раскрутить  который  у  автора  не  хватило  таланта,  чувства  вкуса, опыта.  Хотя  если   довести   дело  до  ума,  образ  будет  потрясающим.  Положение  двойственное.  Как  быть?  Взять?  С  одной  стороны,  вроде  бы  плагиат.  А  с  другой  -  и  не  плагиат  вовсе,  а  эстафета,  ты  принял  палочку  и  несёшь  её  дальше.   В  таком  положении  буриданова  осла  я  находился  какое-то  время,  пока  не  решил  для  себя:  использовать  эти  образы  можно,  но  при  условии,  что  я  их  не  только не  повторяю,  но  делаю  их   лучше,  глубже.  Причём, образы  эти  могут  быть  заимствованы  не  только  из  стихотворных  строчек:  это  может  быть  проза,  музыка,  живопись.  Именно  живопись  и  стала  толчком  к   моим  реминисценциям.

     Случилось  это  в  Иркутске  в  1978  или  1979  году.  После  лекции  в  университете  я  обычно  торопился  в  Кресто-Воздвиженский  храм,  что  на  улице  Седова,  где    подрабатывал  -  не  за  деньги, а  за  стол.  В  этот  день  по  какой-то  причине  службу  отменили,  выдалось  свободное  время,  я  заглянул  в  художественную  галерею.  Поразила  меня    картина  Брюллова.  Не  помню  название,  то  ли  «Ожидание».  То  ли  «Несостоявшееся  свидание».  У  окна  перед  свечой  сидит  девушка. Она  задумалась,  грустно  склонила  голову  и приблизила  к  пламени  свечи  ладони,  отчего  её  пальцы,  пронизанные  розово-янтарным  светом  стали  полупрозрачны.  Поражённый  этим  образом,  я  не  стал  смотреть  дальше,  покинул  галерею  и  до  следующего  дня  находился  под  впечатлением  этой  загадки,  когда  непрозрачная   материя  в  руках  художника  становится  прозрачной.  И  тогда  мне  подумалось,  что  в  стихах  прозрачность  непрозрачной  материи  можно  раскрыть  лучше  и  глубже.  Целый  год я  отрабатывал  этот  образ,  когда  на  большой  скорости  железнодорожные   составы  становятся  полупрозрачны,  когда  у  синицы  на  лету  не  видно  крыльев  и  они  состоят  из  света,  когда  Он  и  Она  ведут  под  вечер  полупрозрачный  разговор,  когда…   За  год  я  выжал  из  этого  образа,  всё,  что  можно.

      Не  считаю  это  плагиатом.  Впоследствии  я  часто  пользовался  этим  приёмом,  заимствуя  понравившийся  образ  или  приём  из  других  видов  искусства.  А  ещё  не  считаю  это  плагиатом  и  извиняю  себя  за  использование  чужого  трамплина  для  собственного  прыжка  по  той  причине,  что  почти  все  мастера  поэтического  слова  пользовались  этим  приёмом.  Достаточно  внимательно  читать  поэтов  девятнадцатого-двадцатого,  чтобы  увидеть:  вся  русская  поэзия,  как  грибница  под ногами,  пронизана  этими  невидимыми  взаимопроникающими  нитями.  Более  того,  думаю,  что  только  благодаря  мицелию  поэзия  и  может  жить  и  развиваться.

      Поэзия  питается  сама  собою.

      Случается  и  автореминисценция,  когда  автор  начинает  повторять  сам  себя,  но  уже  на  другом  этапе.  Тоже  не  считаю  это   преступлением.

     Но  вернёмся  к  семинару,  где  мы   говорили  о  стихах  Андрея  Бабожена.

      Вторая  беда  -  гладкопись. Стр. 25. Вот  стихотворение  «Годы-строки»:

Ложатся  годы,  словно  строки
На  лист  судьбы  бумажный  мой,

А  снов  спокойные  потоки

Текут  за  лунной  тишиной.

 

И  звёзд  искристая  лавина

Вновь  накрывает  небосклон  -

Природы  вечная  картина

От  юных  дней  до  похорон.

 

Несутся  дни,  текут  недели,

Летает  тополиный  пух,

Но  только  мысли  опустели,

Чужое  слово  режет  слух.

 

Так  жизнь  идёт  в  тиши  крылатой,

В  туманы  кутая  следы,

И  солнце  яркою  лампадой

Тепло  дарует  с  высоты.

   --------------------------

 Такие  стихи  меня  ставят  в  тупик.  О  чём  оно?  Очень  правильно  подобранные  штампы  сообщают  мне,  что  жизнь  идёт  как  надо  и  куда  надо  -  к  смерти  со  скоростью  двадцать  четыре  часа  в  сутки.  Где  поэтическое  открытие?  На  двенадцать  строк (если  правильно – стихов,  потому что  стихом  называется  одна  строчка  стихотворения),  так  вот,  на  двенадцать  стихов  одиннадцать  -  мертворождённые.  По-настоящему  живая,  образная,  поэтическая  строка  всего  одна  -  «В  туманы  кутая  следы». Одна  эта  строка  стоит  десятка  таких  стихотворений.  Хотя  первоисточник  появился  в 1956  году,  и  написал  эту  строфу  Борис  Леонидович,  а  выглядит  она  так:   

…И  окунаться  в  неизвестность,

И  прятать  в  ней  свои  шаги,

Как  прячется  в  тумане  местность,

Когда  в  ней  не  видать  ни  зги…

     Но  Андрей  по-своему  переработал  этот  образ,  хотя   размер  можно  было  изменить.  А  если  уж  не  размер,  то  количество  стоп. Но  мне,  как  читателю,  обидно,  что  автор  редкую  находку  извёл  на  такое  посредственное  стихотворение.

    Стихотворение  Андрея  вроде  бы  есть  и в  то  же  время  его  нет. Оно  просеялось  как  мука,  как  вода  и ничего  не  осталось  в пальцах,  кроме  одной  строки.

   А  вот  теперь  мы  подошли  к  самой  главной  проблеме  Андрея.  Ему  с  одной   стороны  вроде  бы  есть  что  сказать,  но  когда  дело  доходит  до  бумаги,  получается,  что  сказать  нечего.  Этого  не  надо  бояться.  Это  все  ступени  роста,  приметы  роста. Каждый  пишущий  однажды  это  испытывает.  Да  и  вообще  это  знакомо  каждому.   Человек    взял  какую-то  высоту,  ему  надо  освоиться  на  ней,  оглядеться,  хотя  бы  снег  вокруг  себя  утоптать. А  потом  уже  намечать  следующую   вершину.

    Есть  такое  понятие  в  писательской  среде  -  проблема  второй  книжки.  У  любого  человека,  даже  без  литературных  талантов,  за  жизнь  наберется  впечатлений,  опыта,  желания  на  одну  книжку. Одну  книжку  может  написать  каждый. Это   правда.  Написать  вторую  книжку  дано  писателю.  Поэту.  Она  непременно  должна  быть  лучше,  выше  первой. По  этой  второй  и  оценивают  писателя.  Не  по  первой.  У  Андрея  вышло  три  сборника,  но сути-то  это  одна  книжка,  растянутая  во  времени.  Под  тремя  разными  обложками. Если  судить  по  гамбургскому  счёту. А  именно  так  надо  судить  о  поэзии,  потому  что  иной  разговор  в  литературе  невозможен:  поглаживание  и  похваливание   автора  в  итоге  его  сгубит.  Стихотворения  всех  трёх  сборников  одного уровня,  нет роста.  Идёт  утаптывание  снега.

      Главное,  чтобы  это  топтание  не затянулось.

     Надо  много  читать.  Читать  русскую поэзию.  Поэзию  европейскую.  Поэзию  Азии.  Читать  местных  поэтов.  Потом  снова  читать  русскую  поэзию.  Поэзию  европейскую.  Поэзию  Азии.  И  так  всю  жизнь.  И  тогда  среди  тысяч,  тысяч  и  тысяч  стихотворений,  составляющих  страну  ПОЭЗИЮ,  ты  начнёшь  легко  ориентироваться,  будешь  знать,  где  и  на  какой  полке  лежит  такой-то  образ,  такое-то  стихотворение.   Ориентироваться,  как  это  делает  хозяйка  на  своей  кухне.   Ориентироваться,  чтобы  случайно  не  взять  чужое.    И   вот   тогда  из  автора  может  что-то  получиться.  А  может  и  не  получиться.

     Этого  никто  не  знает…