ГЛАВА    ДВАДЦАТАЯ

 

    А  теперь  подойдём  к  полке  с  любимыми  сборниками.

    Владимира  Соколова  критики  всю  жизнь  причисляли  к  поэтическому  направлению,  которое  называли  «тихой  лирикой»,  при  этом  как  бы  оправдываясь,  вот,  мол,  есть  лирика  настоящая,  а  есть  тихая,  незаметная,  скромная.   Всегда  считал,  что  настоящая  лирика  и  должна  быть  тихой.  А  если  стихи  напористы,  боевитые,  энергичные,  призывные,  то  это  уже  не  вполне  лирика,  требуется  какое-то  другое  название.

 

                ХХХ

Паровик.  Гудок  его  глухой.

Ночь.  Платформа.  Думы  об  одном.

Снег  метался,  тонкий  и  сухой,

Железнодорожным  полотном.

 

Извивался  в  свете  фонаря,

Шёл  в   порывах.  Дрогнул  паровик.

Белый  дым,  волнуясь  и  паря,

Снизу  вверх  окутал  мост  на  миг.

 

Мост  был  выгнут  через  полотно.

Кто-то  шёл  по  этому  мосту.

Шёл  незримо  в  клубах  дыма,  но

Сбоку  луч  вонзился  в  темноту.

 

И  на  дым  летучий,  на  ничто

Пала  человеческая  тень.

Тень  людская:  кепка  и  пальто.

Дым  качнулся,  свет  умчался  в  темь,

 

Паровик  прогрохал  под  мостом,

Электричка  встречная  прошла.

И  исчезла в  воздухе  пустом

Тень,  что  дымом  поймана  была.

 

Я  не  знал,  что  делать  мне  с  тоской

О  часах  летучих…  А  кругом 

Снег  метался,  тонкий  и  сухой,

Задыхался  и  бежал  бегом.

 

Только  я запомнил  не   его.

Свет  и  дым  и  чью-то   тень  навек.

И  не  знал  об  этом  ничего

Тот,  мостом  прошедший  человек.

                       ------------

     А  я  до  сих  пор  не  знаю,  что  делать  мне  с  этой  тоской  -  бесконечной,  вселенской,  не  только  по  себе.  И  когда    в  жизни  всё  устраивается  подозрительно  хорошо,  и  даже  бутерброд  падает   вверх  маслом,  я  перечитываю  это  стихотворение.  В  нём  вся  жизнь -   нелепая,  неустроенная,  на  мировых  сквозняках:  всё  время  в  темноте,  ночью,  на  ветру,  в  снег,  зачем-то   надо  идти  по  бесконечному  выгнутому  мосту,  через  какие-то  индустриальные  нагромождения,  арки,  дымы,  паровозы,  в  дурацкой  кепке;  надо  идти,  налегая  грудью  на  ветер,  в  надежде,  что,  может  быть,  там  есть  что-то  хорошее,  светлое,  человеческое,  уют  какой-нибудь,  стакан  горячего  чая,   а  там  ничего  нет,  там  полная  темнота,  и  если  что  и  останется  от  тебя -  мимолётная  тень,  выхваченная  лучом  электрички,  брошенная  на  облако  дыма;  вся  жизнь-то  по  сути  длится  одну  секунду,  за  которую  даже  осознать  себя  не  успеешь…  

 

                          ХХХ

Пластинка  должна  быть  хрипящей,

Заигранной…  должен  быть  сад,

В  акациях  так  шелестящий,
Как   лет  восемнадцать  назад.

 

Должны  быть  большие  сирени  -

Султаны,  туманы,  дымки,

Со  станции  из-за  деревьев

Должны  раздаваться  гудки.

 

И  чья-то  настольная  книга

Должна  трепетать  на  земле,

Как  будто  в  предчувствии  мига,

Что всё  это  канет  во  мгле.

          -------------------

    Канет…  Конечно,  канет.   Планета,  словно  капсула,  окружённая  тонким  голубым  волоском  атмосферы,   с  сумасшедшей  скоростью  несётся  в  космической  бездне. За  тонкой  обшивкой  -  вечная  тьма  и  минус  двести  семьдесят   три   градуса  по  Цельсию.  В  этой  капсуле  и  ты,  читатель,  и  я,  и  ещё  почти  семь  миллиардов  живых  душ.  И  среди  них  найдётся  безумец,  который    распахнёт   люк  или  нажмёт  на  красную  кнопку.

 

       Станислав  Куняев  из  того  же  поколения  «тихих  лириков».  Из  той  плеяды  (Алексей  Прасолов,   Николай  Рубцов,  Владимир  Соколов,  Анатолий  Жигулин,  Глеб   Горбовский,  Станислав  Куняев,  Анатолий  Передреев,  Василий  Казанцев,  Алексей  Решетов,  Олег  Чухонцев,  Эдуард  Балашов  и  Юрий  Кузнецов)   стихотворения  Станислава  Юрьевича  я  прочитал  первыми  и  сразу  же  принял  их  безоговорочно:  он  говорил  понятным  мне  образом  -  на  языке  привалов,  перевалов,  маршрутов,  ночёвок, палаток.

 

             ХХХ

Смирись.  Люби  меня  таким,

какой  ни  есть.  Другим  не  буду.

Опять   друг  друга  не  щадим,

необходимые  друг  другу.

 

Ты  женщина.  Ты  петь  должна

у  очага  над  колыбелью.

А  мне  законченность  страшна,

и  завершённость  пахнет  смертью.

 

Я  этот  запах   не  люблю.

Я  лучше   посмотрю  с  порога

вслед  молодому  журавлю:

какая   вольная  дорога!

 

А  он  в  насмешку  надо  мной,

как  будто  бы  тебе  в   угоду,

летит  к  родимому  болоту,

иначе  говоря  -  домой.      

       -----------------

 

     Было  время,  разрывался   между  родимым  очагом  и  вольной  дорогой.  Начнёт  солнце  пригревать,  снег  потемнеет,  осядет,  ходишь  по  комнате,  как  в  клетке,  места  себе  не  находишь,  сто  раз  рюкзак  откроешь,  который  уже  с  зимы  собран,  всё  проверишь.  А  сам  уже  давно  не  в  городе  -  на  незнакомых  реках,  перевалах,  ночёвках  у  костра…

      Осенью  листва  облетит,  утренники,  чтобы  умыться, сапогом  лёд   разбиваешь,  птицы  потянутся  на  юг,  долго  смотришь  им  вслед и  вдруг  понимаешь:  всё!  Домой!

    Лет  двадцать  моя  жизнь  была  поровну  поделена   между  очагом  и  дорогой.  Потом  рюкзак  всё  дольше  и  дольше  стал  задерживаться  в  коридоре.  Наступил  день,  когда  я  вздохнул  и  убрал  рюкзак  в  кладовку.   Случилось  почти  по  Куняеву:

…И  если  бы  я  жребий  попросил,

То  об  одном  -  чтобы  хватило  шири

Соединить

Игру  двух  вечных  сил,

Враждующих  и  неразрывных  в  мире.

Чтобы,  пока  я  жив,  над  головой

Сливались   в  свет,  таинственный  и  властный,

Блеск  очага  -

Невзрачный  но  живой,

И  луч  звезды  -

Бесплодный,  но  прекрасный!

                     -------------------------------

 

    А  вот  одно  из  лучших  стихотворений   в  русской  поэзии.  Открываю  томик   Евгения  Евтушенко:

 

               ХХХ

Идут  белые  снеги,

Как  по  нитке  скользя…

Жить  и  жить  бы  на  свете,

Но,  наверно,  нельзя.

 

Чьи-то  души  бесследно,

Растворяясь  вдали,

Словно  белые  снеги,

Идут  в  небо  с  земли.

 

Идут  белые  снеги…

И  я  тоже  уйду.

Не  печалюсь  о  смерти

И  бессмертья  не  жду.

 

Я не  верую  в   чудо,

Я  не  снег,  не  звезда,

И  я  больше  не  буду

Никогда,  никогда.

 

И  я  думаю,  грешный,

Ну,  а  кем  же  я был,

Что  я  в  жизни  поспешной

Больше  жизни  любил?

 

А  любил  я  Россию

Всею   кровью,  хребтом  -

Её  реки  в  разливе

И  когда  подо  льдом,

 

Дух  её  пятистенок,

Дух  её  сосняков,

Её  Пушкина,  Стеньку

И  её  стариков.

 

Если  было  несладко,

Я   не  шибко  тужил.

Пусть  я  прожил  нескладно,

Для  России  я  жил.

 

И  надеждою  маюсь,

(полный  тайных  тревог)

Что  хоть  малую  малость

Я  России  помог.

 

Пусть  она  позабудет

Про  меня  без  труда,

Только  пусть  она будет,

Навсегда,  навсегда.

 

Идут   белые  снеги,

Как  во  все  времена,

Как  при  Пушкине,  Стеньке

И   как  после  меня,

 

Идут  снеги  большие,

Аж  до  боли  светлы,

И  мои, и  чужие

Заметая  следы.

 

Быть  бессмертным  не  в  силе,

Но  надежда  моя:

Если  будет  Россия,

Значит,  буду  и  я.

  ----------------------

 

     Конец  зимы  1976  года.  Чукотка.  Посёлок  геологов  Пырканай,  в  восьмидесяти  километрах  берег  Северного  Ледовитого  океана.  Закончилась  полярная  ночь.  В  поселковой  столовой по  какому-то  событию  праздник,    связанный  с  геологией.

.    В  столовой  на  столах  спирт  и  шампанское,  на  севере  это  было  модно.  К  утру  наш  столик,  все  четверо  вышли  на  крыльцо  покурить.  Светало.  Товарищ  от  избытка  чувств,  молодости, счастья,  предчувствия  скорых  маршрутов,  ночёвок  у  костра,  а  также  спирта  с  шампанским,  расстегнул  кобуру  и  выстрелил  в  серое,  цвета   пепла  костра,    небо  ( на  время  полевых  работ  геологам  выдавали  оружие,  которое  осенью  полагалось  сдавать  на  склад. Однако  на  Севере  на  инструкции  смотрели  сквозь  пальцы  и  почти  все  револьверы  оставляли  дома).  Начали   прикуривать,  на  миг  склонились  над  спичкой  в  ладонях.  Стало  тихо. И  в  это  время  мы  услышали  музыку.  Музыка  шла  сверху,  с  неба.  На  севере  это  довольно  частое   явление,  когда  влажный  воздух  на  морозе  кристаллизуется,  снежинки  соприкасаются  друг  с  другом,  отчего  в  воздухе  стоит  шорох.  Но  здесь  была  настоящая  музыка,  не мелодия, а  музыка,  которая  заполняла  весь  мир. 

    Мы  подняли  головы.  Из  мутной  вышины  летели  на  нас   редкие  большие  льдистые  снежинки  размером  с  бабочку  или  даже  больше,  иногда  они  соприкасались,    обламывались  и  возникала  музыка.   Мы  долго,  пока  не  замёрзли,  стояли  на крыльце  слушали  симфонию  Севера.  Каждый   думал  о  своём.  Товарищ  пристыжено  застегнул  кобуру  и  протянул:  «Да-а-а…»,   и  отщелкнул  папиросу.

    О  своём  думал  и  я.  Думал,  что  весь  земной  шар  обсыпан  красотой.  Сколько  же  труда  ушло,  как  надо  было  поработать  природе   за  Полярным  кругом,  чтобы  вырезать  каждую  снежинку  и  сделать  её   неповторимой;  сколько  терпения  надо,  чтобы  по  весне  по  всей  России  для  каждой  берёзы  выпилить  лобзиком  молодые  клейкие  листочки… Мастер,  терпеливо  вырезает  из  нефрита  вазу,  зодчий  плетёт  каменные  кружева  храма,  поэт  пишет  стихотворение  -  не  для  себя,  для  людей,  чтобы  люди  увидели  и   восхитились.  Тот  Мастер,  который  сотворил  весь  этот  мир,  не  для  себя  это  делал,  для  восхищения.  А  восхититься  и  оценить  такую  красоту  могут  только  люди…

     Когда   слышу  или  читаю  стихотворение  Евтушенко  «Идут  белые  снеги…»,  сразу  вспоминается   серый  чукотский  рассвет,   одинокий  револьверный  выстрел  и  музыка  с  неба.