Миниатюрки
ТЕАТРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Году в 1978-80 служили в нашем драматическом театре молодая семейная пара из Ташкента Сусанна Сидорова и Геннадий Киселёв. Он писал неплохие стихи, играл на гитаре, хорошо пел. Я к тому времени работал корреспондентом редакции газеты «Забайкальский Рабочий. С Геннадием мы крепко подружились. Относительная свобода давала возможность днями и вечерами пропадать в театре, и через какое-то время среди артистов я стал своим человеком.
Само собою, вскоре я узнал многие тайны читинского двора. У кого в гримёрке за трельяжом стоит коньячок, у кого – водочка, а у кого – портвешок – эти секреты проходили по статье самых невинных. Были мне известны разные скандальные, адюльтерные, неприличные истории, которые случались внутри труппы. И тогда мне стали понятны строки: «Когда б вы знали, из какого сора\ Растут стихи, не ведая стыда…» Спектакли нашей труппы я уже не мог смотреть: ненужные, бытовые знания приземлённой стороны жизни неодолимой стеной стояли на пути к светлому образу княгини Волконской.
Из этой истории я понял одну вещь. Не всякое знание делает тебя умнее и мудрее. Не всякий опыт можно положить в свою копилку. Не всё надо знать. И если у тебя на стене висит ковёр, любуйся красивым орнаментом, а не выискивай узелки на тыльной стороне ковра.
Есть знания, которые обедняют человека.
МУРАВЕЙНИК
Восьмое октября. По утрам бодрый морозец.
Солнце прогрело небольшой муравейник. С десяток рыжих муравьёв в каком-то оцепенении ползали по нему, натыкались друг на друга, медленно разворачивались и снова ползли - без смысла и цели. Самые трудолюбивые, повинуясь инстинкту работать, брали какую-нибудь веточку, тащили, потом замирали, подолгу смотрели перед собой, что-то соображали, потом бросали веточку, брали другую, тащили её на прежнее место, опять замирали и озадаченно таращились друг на друга.
Наверное, издалека я напоминал демиурга, исподнебесья взирающего на своё творение. Взирающего с сожалением, потому что всегда грустно видеть, как организованная жизнь заканчивается, цепенеет, коченеет, наступает конец…
Мне и моему поколению выпала горькая участь жить во время заката и распада империи. Большой организм всегда умирает долго и трудно, агония растянута по времени, отмирание идёт медленно, по частям. Любое действие правителей и народа уже не имеют ни смысла, ни продолжения. Потому что не осталось жизненной энергии. Потому что у народа и каждого человека ушло то главное, во имя чего организуется жизнь - общая цель.
ЗАВИТКИ
Много лет назад поехали мы с композитором Петром Зубаревым в Акшу в гости к поэту Борису Макарову. Приехать в Акшу и не быть на Ононе - так не бывает. Да нас и не надо было сильно уговаривать.
Выбрали место для ночлега. Натаскали плавника. Развели костер. Поставили самоловы.
Костёр горит. Чай выпиваем, закусываем. Разговоры разговариваем. Всё больше о своём - о творчестве.
Запомнился рассказ Петра Зубарева.
- Как я музыку сочиняю? Главное, поймать основную мелодию, главное направление. Это самое трудное. А как поймал, развил, тут можно и украсить её, завитки там-сям бросить, - Пётр бросил пальцы по воображаемым кнопочкам аккордеона, - переборы пустить разные, но тоже в меру, чтоб не было много, чтоб не потерялась главная мелодия…
Через год Петра Зубарева не стало. Срок земной жизни он назначил себе сам.
Однако «завитки» Зубарева вспоминаются часто, вспоминаются по разному поводу.
Редкий человек может придумать основную мелодию своей жизни. Чаще люди живут, как случится, как придется, куда вынесет. И вся жизнь - цепь случайностей: случайные люди, случайная работа, случайные события. А если уж повезло, если человек поймал, нащупал в себе свою мелодию, то может, никакие завитки и не нужны.
Но чаще получается, что одни завитки и остаются…
ВЫСОТА
На днях встретил старинного приятеля - когда-то давно мы даже дружили, потом он уехал, долго жил в европах , и вот вернулся. Разговорились. И уже через минуту я понимаю, что говорить нам не о чем. Как на разных языках. Куда бы ни поворачивался разговор, приятель обязательно выводил его на бытовой уровень, на какой-то ремонт на кухне, на склочных соседей, на какую-то мелочёвку.
А ведь какие надежды подавал! Девчонки были в него влюблены - даже не за внешность - за ум! Казалось, ему были доступны самые великие вершины духа…
Пытался как-то необидно сказать ему, мол, Витёк, посмотри на себя, ты же был другой!.. Он смотрел на меня непонимающе и всё нёс ахинею про кафельную плитку.
Наверное, есть черта, переступив которую, человек перестаёт понимать, что он теряет высоту. И перестаёт слышать других.
Это видно лишь со стороны.
ЧАСЫ
В годы молодости это было. Теперь не вспомнить подробности, но дома случилась напряжённая обстановка. Разумеется, причиной этого напряжения был я. Чтобы разобраться в себе, надо было какое-то время побыть одному.
На эти несколько дней ночлег предложил мне писатель Григорий Григорьевич Кобяков. Уж не знаю, насколько с охотой он это сделал. Скорее всего, по причине своей деликатности не мог отказать, когда после семинара «Надежда» я подошёл к нему, и, ничего не объясняя, попросился на ночлег.
Также деликатно ни о чём не спрашивала его жена Ильда Рудольфовна. Вспоминаю их с благодарностью.
Жили они в угловом подъезде дома на углу Бутина и Амурской, тогда Калинина, на втором или третьем этаже. Для ночлега мне отвели диван в большой комнате. Дом старой постройки, окна широкие. Окно моей комнаты выходило прямо на привокзальную башню с часами.
Две или три ночи провёл я на этом диване.
Уснуть было невозможно. Всю ночь прямо в лицо светили ярко-жёлтые большие цифры. Беззвучно щёлкали минуты, собирались в часы, а часы эти непонятным способом уходили в небо прямо над прямоугольной башней. И с ними по минутам, по часам уходила моя жизнь, и её становилось всё меньше и меньше.
До рассвета я смотрел на вокзальные часы. Думал. В себе разбирался. В жизни разбирался. Может быть, даже разобрался.
Потому что, не случись этих часов в моей жизни, она, скорее всего, сложилась бы иначе.
Такие часы должны быть у каждого.
ТРУБА
В колонии поселения, раньше это называлось «химией», отбывал наказание Саня. Все звали его Чирик, от слова «червонец», который он отбывал в колонии за автомобильную аварию: в пьяном виде не удержал на мосту рейсовый автобус с людьми, были жертвы.
Работал он в автопарке слесарем. Однако я ни разу не видел его за какой-нибудь работой. Но зато всегда по территории автопарка он ходил с загнутой на одном конце трубой. Как с утра брал её, так и не расставался до конца рабочего дня. От постоянного ношения труба отшлифовалась в руках и задорно блестела.
Как-то я ставил радиатор на свой «ЗиЛ». Подошёл Чирик. Мы разговорились, и я спросил у него про трубу. Он ласково погладил её замазученной верхонкой, не ответил, кивнул в сторону боксов:
- Смотри!
От гаражей шел к проходной шофёр самосвала. Его увидел офицер какой-то сопутствующей службы, которых на территории автопарка было с десяток, и поманил пальцем. Шофёр подошёл, по уставу представился, назвал номер статьи, свой срок. Офицер нетерпеливо поморщился и махнул рукой в дальний конец двора, где несколько человек уже грузили мусор в тракторную телегу. Напрасно несчастный пытался объяснить, что он только что отработал смену, идёт в барак отдыхать. Офицер что-то зло крикнул, и шофёр поплёлся к телеге, возле которой стояли ещё три свободные лопаты.
- А теперь снова смотри!
Чирик небрежно закинул трубу на плечо и с озабоченным видом направился прямо на офицера. Подошёл к нему, что-то спросил, почесал затылок, вопросительно поднял плечи и вошёл в двери первого бокса. Очень скоро вышел из него, что-то крикнул в чёрный проём дверей, прошёл мимо офицера и подошёл ко мне.
- Понял?
Оказалось, Чирик уже три года таскает по автопарку эту трубу. Никто не остановит, человек при деле, человек занят, никому и в голову не придёт загрузить его какой-то другой работой. Если человек несёт трубу, значит, выполняет приказ какого-то другого начальника. Начальников много, поди разберись.
Поначалу Чирик таскал гаечные ключи. Но ключи - штука мелкая, издалека в руке их не всякий увидит.
С неделю таскал радиатор. Но радиатор деталь хоть и заметная издалека, но уж больно неудобная и тяжёлая. Да и погореть можно на радиаторе, который имел отношение лишь к медницкому цеху. Слишком узкая специализация. Совсем иное дело труба! Труба с равным успехом могла принадлежать к сварочному цеху, кузнечному, слесарному, кузовному - кто же будет разбираться.
Чирик закурил, сплюнул и снова ласково погладил свою трубу.
Я знаю людей с известными в городе именами, которые всю жизнь таскают за собой трубу.
ГРУСТНОЕ
Это стихотворение Владимира Соколова несёт печаль каждым своим словом. Я люблю его, хотя после прочтения весь день ходишь сам не свой.
ХХХ
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной… должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
Должны быть большие сирени -
Султаны, туманы, дымки,
Со станции из-за деревьев
Должны раздаваться гудки.
И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.
Канет… Конечно, канет. Наша планета, словно капсула, окружённая тонким голубым волоском атмосферы, с сумасшедшей скоростью несётся в космической бездне. За тонкой обшивкой - вечная тьма и минус двести семьдесят три градуса по Цельсию. В этой капсуле и ты, читатель, и я, и ещё почти семь миллиардов живых душ. И среди них обязательно найдётся безумец, который распахнёт люк или нажмёт на красную кнопку.
ПАМЯТЬ
Перед отъездом в город жена по обыкновению помыла полы в избе. Выстиранный половик сох на заборе. Жена возьми да и постели у порога первое, что попало под руку - мой старый, уже негодный, светло-коричневый свитер с длинным горлом. От времени и частых стирок свитер порядком сел, но сел как-то странно - вытянулся в длину и сузился в ширину. Когда жена постелила его у порога, я даже внутренне ахнул: c раскинутыми в стороны рукавами он походил на христианский крест. Светлый крест на тёмном полу. Всякий входящий должен был, переступив порог, наступить ногами на крест. Появилась какая-то душевная неуютность. Я ещё толком не успел в себе разобраться, как дверь распахнулась, и в проёме возник Александр Долбиев – друг, с которым знаком много лет.
Надо сказать, что Александр Васильевич половину своей жизни провёл в небе. Штурман. Убеждённый атеист и реалист. Не видел не только Бога, ангелов, но даже НЛО ни разу не встретил. В чертовщину и поповщину не верит , верит лишь в двигатель внутреннего сгорания.
Мне из комнаты хорошо видно его замешательство. Он занёс ногу через порог и словно упёрся в невидимую преграду. Потом быстро и неловко перекрестился и опустил сапог рядом с крестом.
И ведь перекрестился правильно!
Сработала генетическая память.
Вера предков, которая тысячу лет служила народу путеводной нитью, на генетическом уровне, не позволила ему совершить святотатство.
Какой внешний толчок нужен, чтобы эта память проснулась у целого народа?
ТОСКА
Двадцатые числа июля. Поехал на дальние зимовья, где по ключам, в сизо-голубой от холода воде, спеет моховка. И в это же время подошла княженика - редкая для Забайкалья ягода. Вот за ней-то и увязалась со мной сестра Наталья. Пришлось и для неё седлать лошадь.
Княженику брать я не собирался, считал это баловством, но когда увидел поляны, усыпанные крупной оранжево-красной ягодой, не удержался.
Несколько часов пролетели незаметно. Затекла спина. Решил встать с колен и распрямиться, как увидел какое-то слабое шевеление в траве. Раздвинул ладонью стебли и отдёрнул руку. Большой чёрный жук обнял лапками веточки княженики и покачивался, а ему на спину взбирался и соскальзывал по хитиновой спинке второй такой же чёрный жук, только немного поменьше. Наконец, упорный жучок как-то исхитрился, зацепился за спинку жучихи и сосредоточенно замер.
Я наклонился ниже. Существо другого мира неподвижно смотрело на меня. В больших тусклых глазах матово отражалась небесная синева. Медленно и равнодушно жучиха перебирала в челюстях травинку. Сверху трудился настойчивый жучок… И вот тут на меня накатила тоска! Ни до, ни после такой глухой, безысходной тоски я не знал. Тоска была материальна. Она затопила меня, сестру, азартно берущую ягоду, поляну, весь мир - до горизонта. Я поднял лицо к небу. Тоска исходила из обречённости всего: и этого неба с одиноким облачком, и этой уютной голубой планеты, несущейся в чёрную космическую бездну. Даже эти жуки были обречены. Тоска! Смертная тоска!
Как наваждение попытался я сбросить с себя это настроение. Резко поднялся, распрямился. Усмехнулся. И тут же поймал себя на мысли, что вот эти несколько секунд открыли мне самую главную правду о жизни - жизнь лишена смысла. Если жизнь конЕчна, значит, она лишена смысла. Если она конечна…
Ответа не знаю.
И боюсь его получить.
ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
Первые числа января. Стоят лютые морозы. Утро. Автобус "Чита-Беклемишево" подошёл к привокзальной площади. Часы на башне показывают 9.30. Температура -47С. Мне надо в библиотеку Пушкина, там я веду поэтический семинар. В запасе ещё часа три, успею сделать кое-какие поднакопившиеся дела - в городе бываю редко.
По Чкалова прохожу мимо стройки. Очередная высотка. Территория огорожена плитами, но одна упала. Остановился. По рельсам бесшумно плывёт кран, стрела которого уходит в морозную вышину. Сверху спускается огромный крюк с расчалками. Внизу, на стопке плит, стоит парень в спецовке и показывает рукой: майна! майна!.. Четыре строповочных троса уже касаются плит, но парень показывает рукой - ещё ниже, ниже! Он смотрит наверх. Улыбается. Изо рта клубами идёт пар…
Лица далёкой, как птица, крановщицы не видно. Но видно, как она коротко и вопросительно разводит ладони, а потом послушно опускает крюк на уровень его груди. Вокруг стального крюка дрожит и плавится от мороза воздух. Парень снимает брезентовые рукавицы и, не отрывая лица от неба, нежно гладит голой ладонью этот страшный, промороженный до самой сердцевины, крюк...
На семинар я пришёл вовремя. Говорили о поэзии.
Ещё не все потеряно у страны, в которой люди собираются поговорить о стихах. И в которой при сорокоградусных морозах металл остаётся тёплым.
АВТОГРАФ
Конец восьмидесятых. Расцвет кооперативов. Разрешили предпринимательство, но из Уголовного Кодекса не убрали статьи о спекуляции, финансовых операциях и пр. При желании кооперативы можно сажать пачками. По закону.
Приезжаю в районный центр А. к другу поэту Б. М. За вечерней рюмкой чая рассказываю ему о своих проблемах. Назавтра в редакции он говорит сослуживцу К., который считается первым либералом и главным демократом района:
- Вьюнов приехал.
- Да ты что! Вот здорово! У меня как раз сборник стихов вышел. Приходите вечером в гости, я ему сборник подпишу. А, кстати, зачем он приехал?
-У него проблемы. Скрывается от милиции. Финансовые операции. Статься 93 прим. Между прочим, расстрельная...
Отступает на шаг. Меняет лицо. Думает. Идёт внутренняя борьба. Он к ней прислушивается. Потом решает:
- Совсем забыл! Сегодня занят. А сборник я ему прямо сейчас подпишу. Передай.
Вытягивает ящик стола, ставит поспешную закорючку.
............................................
Вчера разбирал в шкафу книги. Наткнулся на сборник первого либерала и главного демократа района К. В углу по печатному тексту стоит незаметная роспись автора. Сравнил с прежним автографом. Почерк изменён.
НЕБЫВАЛЫЙ СЛУЧАЙ
Однажды видел то, что редко кому доводилось видеть.
Лагерь заготовителей лекарственного сырья. Раннее утро. Откидываю полог палатки. Иду на ручей умываться. Стою на длинном и ровном, как стол, камне. Чищу зубы. Вижу комара, который летит прямо на меня. Летит, чтобы укусить. Вот гад! Руки мои заняты, в одной щётка, в другой тюбик, во рту паста. Даже дунуть на него не могу. Остаётся пристально смотреть ему в глаза.
И вдруг, не долетая до меня на вытянутую руку, комар падает на камень. Склоняюсь. Смотрю. Комар не двигается. Заканчиваю умываться. Осторожно переношу комара в палатку. Оставляю на раскрытой странице тетради. Ухожу на работу.
Вечером - сразу к столу. Комар в такой же неподвижной позе: лежит на боку, лапки вытянуты. Комар умер. Умер на рабочем месте, умер своей смертью. Может, сердце отказало или что там у него. Может, болел чем-нибудь. Может, старый был, возраст. Этого я не знаю. Но - случай небывалый!
Было это 27 июня 1986 года в Алек-Заводском районе близ села Васильевский Хутор.
ОБ ОТРАЖЕНИИ
1980 год. Москва. Тверской бульвар, 25. Главный (административный корпус) Литературного института им. Горького. Абитуриенты стоят кучками перед крыльцом с низкими широкими ступенями. Сходятся. Разбредаются. Всё на нервах. Ждут листков с итогами приёмных экзаменов.
Ночью прошёл дождь. На асфальтовых дорожках во дворе литинститута широкие мелкие лужи. Тихо. Ветки лип, клёнов склонились над дорожками и образовали арку. Большие зелёные резные листья отражаются в неподвижных лужах. Склоняюсь, а потом и присаживаюсь на корточки, рассматриваю их. Листья отражены до малейшей прожилки, до каждого зубчика, отражены так чётко, как не бывает. Поднимаю голову, всматриваюсь в оригинал - ничего подобного, обычные листья, неотличимые друг от друга, никакой резкости, чёткости. Опускаю взгляд - картина меняется волшебным образом.
Отражение оказалось чётче самого предмета.
Озеро, отражающее голубое небо, насыщеннее и ярче самого неба.
Искусство, особенно литература и особенно поэзия, глубже и правдивее самой жизни.
Всю жизнь пытаюсь разгадать эту тайну. Иногда почти удаётся, ещё вот-вот, и она мне откроется. Но в последний миг она ускользает. Однако остаётся ощущение от её прикосновения. И разгадать её можно. Может быть, у меня получится.
А иначе не стоит ночи напролёт марать бумагу.
ЧУВСТВО РОДИНЫ
Конец зимы. Чукотка. Посёлок геологов Пырканай, в восьмидесяти километрах берег Северного Ледовитого океана. Закончилась полярная ночь. В поселковой столовой по этому случаю праздник.
. В столовой на столах спирт и шампанское, на севере это было модно. К утру наш столик, все четверо, вышли на крыльцо покурить. Светало. Товарищ от избытка чувств, молодости, счастья, предчувствия скорых маршрутов, ночёвок у костра, а также спирта с шампанским, расстегнул кобуру и выстрелил в серое, цвета пепла костра, небо ( на время полевых работ геологам выдавали оружие, которое осенью полагалось сдавать на склад. Однако на Севере на инструкции смотрели сквозь пальцы, и почти все оставляли револьверы дома). Начали прикуривать, на миг склонились над спичкой в ладонях. Стало тихо. И в это время мы услышали музыку: в ответ на выстрел небо ответило музыкой.
Мы подняли головы. Из мутной вышины летели на нас редкие большие льдистые снежинки размером с женскую ладонь или даже больше; иногда они соприкасались, обламывались и возникала музыка. Мы долго, пока не замёрзли, стояли на крыльце слушали симфонию Севера. Каждый думал о своём. Товарищ пристыжено застегнул кобуру и протянул: «Да-а-а…», и отщелкнул папиросу.
О своём думал и я. Думал, что весь земной шар обсыпан красотой. Сколько же труда ушло, как надо было поработать природе за Полярным кругом, чтобы вырезать каждую снежинку и сделать её неповторимой; сколько терпения надо, чтобы по весне по всей России для каждой берёзы выпилить лобзиком молодые клейкие листочки… Мастер, терпеливо вырезает из нефрита вазу, зодчий плетёт каменные кружева храма, поэт пишет стихотворение - не для себя, для людей, чтобы люди увидели и восхитились. Тот Мастер, который сотворил весь этот мир, не для себя это делал, для восхищения. А восхититься и оценить такую красоту могут только люди…
Люди, живущие на окраинах государства, острее и больнее чувствуют Родину.
ОДИНОЧКА
Как-то раз в тайге присел на валежину передохнуть. Рядом лежит старая берёза. Вдруг боковым зрением вижу какое-то движение. Перевожу взгляд влево. Большой чёрный муравей высунулся из ровного круглого отверстия в торце полугнилой березовой ветки, и выталкивает наружу серо-жёлтые опилки. Потом на минуту исчезает, появляется, разжимает челюсти, высыпает опилки, снова исчезает…
Удивительное дело, этот муравей! Муравьи - товарищи коллективные, не слыхал я что-то про муравья – одиночку. А то, что он одиночка и строит себе дом, было совершенно ясно. Видно, что-то пошло у него в жизни не так. Может, отношения с товарищами не сложились. Может, какой проступок сделал. Может, характер у него не сахар, а начальство таких не любит. Вот и ушёл он из муравейника или изгнали его.
Вперился я глазами в то необыкновенное, что происходило передо мной. Не уверен, что кто-то из людей видел, как муравей сам строит себе дом.
Муравей прогрыз туннель и теперь, похоже, делал себе комнату, выгрызал, увеличивая размеры жилплощади. Работал он без перекуров. Солнце давно село, потянуло ночным холодком, а муравей всё работал и работал. Я его невольно зауважал.
Стемнело. Но я ещё долго сидел в темноте. Забыл про муравья. Думал уже о другом.
Жизнь. Вся эта огромная жизнь стоит и держится на одиночках. И нет ничего надёжнее и устойчивее хрупких плеч одиночек. Одиночки творят жизнь. Они её убыстряют и замедляют, уводят в сторону с главного пути, и снова тянут за собой.
Даже Господь, создавая этот мир, был одиночкой.
А девиз «Один в поле не воин» придумало трусливое большинство. И выставило этот лозунг над собой. Чтобы ничего не решать и ни за что не отвечать.
Но жизнь не принадлежит одиночкам.
Она принадлежит тем, над которыми лозунг.
И мудрость эта непостижима.
ОТВЛЕЧЁННОЕ
Если сложить все часы, дни, месяцы, прожитые мною у таёжного костра - костра летнего, зимнего, демисезонного, костра экспедиционного, рыбацкого, охотничьего - наберутся годы и годы. За эти годы я научился уважать огонь, как научился уважать всякую осмысленную и одухотворённую материю - воду, дерево, камень, небо. Они не умеют предавать.
А ещё появилось чувство прочности жизни. Потому что брезент над головой или звёздное небо дают большую уверенность, нежели бетонные стены городской квартиры, разные технические современные устройства, разные автомобили и самолёты, которые таят в себе безысходность и обречённость.
А ещё появилось чувство родства с огнём, водой, небом, словно мы состоим из одного материала. Потому что между тобой и небом нет многоэтажных каменных потолков: сразу начинается небо. И ты понимаешь, что будешь всегда.
Вот такие несовременные ощущения.
НА КОТУРНАХ
Вечером возвращался домой, к телецентру. Сел на троллейбус номер пять на конечной (конечная остановка была «Вокзал»). Троллейбус полупустой. Стою на задней площадке. Рядом приторочен к полу деревянный ящик, уж не знаю, что там водитель держал. Может железо какое, может, что-то для уборки.
Конец рабочего дня. На площади толпа заливает троллейбус, прижимает меня к ящику, и мне, волей-неволей приходится подняться на него.
Происходит чудо! Все люди остаются далеко внизу, самые высокие едва достают мне до груди. Я ловлю на себе оценивающие и восхищённые взгляды женщин, завистливые взгляды мужчин. Здесь надо признать, что рост от природы у меня небольшой продолжительности. Не Шварцнегер. И лицом не Ален Делон.
Три остановки взгляды всех в троллейбусе были обращены ко мне. Это была минута славы! Наступило совсем иное качество жизни. Но уже ближе к Новобульварной нехорошо и тревожно стало подсасывать под ложечкой. Хоть и молод был, но понимал, что всё хорошее когда-то заканчивается.
На остановке «Дом культуры машзавода» толпа как-то очень быстро схлынула. И остался я торчать на этом дурацком ящике. До сих пор не могу спокойно вспоминать, как менялось выражение на лицах. Словно я всех обманул. Обида. Насмешка. Презрение. Целый набор чувств.
Этого урока мне хватило на всю жизнь. Больше на котурны я не поднимался. Хотя знаю много людей, которые на них проводят всю жизнь. И я их не осуждаю. Это нормальное желание человека - выглядеть лучше, умнее, выше, красивее, талантливее, богаче, чем есть на самом деле. У меня не получалось.
РЖАВЫЕ ГВОЗДИ И ПРОБКИ ОТ ПИВНЫХ БУТЫЛОК
Раньше читинская барахолка была возле Старого кладбища, сразу за игрушечным зданием Кинопроката, на крутом левом берегу Кайдаловки. Приличная территория огорожена высоким неокрашенным забором, дощатые ворота. Кажется, надо было платить за вход символическую сумму, какие-то копейки. Впрочем, могу ошибаться.
Барахолка работала в субботу и воскресенье.
Чем только не торговали на барахолке! На длинных деревянных столах можно было найти вещи разных эпох и стилей. Чугунные дореволюционные утюги прижимали к столам нафталиновые платья с воланами, играли патефоны, тут же продавали и пластинки… Народу всегда было много. Больше ходили, глазели, чем покупали. Об этой барахолке можно было написать целую поэму.
Но торговля начиналась задолго до барахолки. Самодельные импровизированные лотки встречали людей на подходе к воротам. Товар здесь был поплоше, а публика попроще. Дальше от ворот торговали прямо с земли, товар раскладывали на холстине или газете.
Я любил ходить на барахолку. Просто ходил по рядам и смотрел. Вот на этих бедных газетных лотках и увидел однажды небритого мужчину лет пятидесяти. На газете перед ним лежала пригоршня ржавых гнутых гвоздей. Гвозди эти были погнуты таким варварским и беспощадным образом, что выправить их и использовать в хозяйстве было невозможно. Впрочем, к вечеру кто-то всё же купил у него этот страшный товар.
Запомнилась старушка, которая торговала и вовсе уж диковинными вещами. Стояла она всегда рядом с Кинопрокатом, далеко от самой барахолки, как бы понимая, что ей со своим товаром в приличных рядах делать нечего. На газетке аккуратными кучками лежали металлические, ржавые, гнутые-перегнутые пробки от пивных бутылок. За пригоршню просила она пять копеек. До сих пор не могу понять, кому могло понадобиться такое счастье. Но к вечеру старушка благополучно распродавалась, сворачивала газетку и уходила.
Значит, в городе среди трёхсот тысяч читинцев был один, кому нужны были именно эти ржавые гнутые пробки.
У всех у нас разные интересы, разные пристрастия, свои странности.
Именно этим мы и интересны
СВОЙ ПОЧЕРК
После закрытия барахолки возле Старого кладбища над речкой Кайдаловкой торговцы разной мелочью переместились на рынок. В несколько рядов стояли столы из пятисантиметровых досок - длинные, во всю рыночную площадь. Столы высокие, лавок для сидения не было, продавцы весь день были на ногах. Впрочем, барахолка работала лишь в субботу и воскресенье.
Я любил толкаться в этих рядах. И чего там только не было! Но после нескольких часов хождения и разглядывания всякой всячины и обязательно подходил к одному цыгану. Свой товар он всегда раскладывал в центре барахолки.
Цыган этот был из Кузнечных рядов. И был он кузнец. И торговал своей кузнечной работой.
С детства люблю металл. Но особенное уважение вызывает не штамповка, а металл, который мяли, ковали, гнули, варили, пилили, шлифовали и подарили ему неповторимую форму человеческие руки.
Цыган с достоинством поглаживал свою чёрную в серебре бороду и невозмутимо на вопрос, почему так дорого, почему грабли стоят десять рублей, отвечал, мол, сделано руками, штучная работа. И удержаться я не мог. Всегда у него что-нибудь да покупал. То грабли, то лопату, то карабины с вертлюгами, то цепи для сторожевых собак. И во всех его поделках был свой почерк. Сколько передержал я за свою жизнь железа из кузницы, одно время сам стоял у горна и наковальни, но предметы цыгана нельзя было спутать ни с какими другими.
Давно уже нет тех моих собак, одни умерли от старости, другие погибли в тайге на охоте, третьих порвали в драках на собачьих свадьбах, четвёртые попали под колёса машин. Другие собаки сидят на тех цепях, носят те же карабины и вертлюги. Давно пришли в негодность и выброшены штампованные магазинные грабли и лопаты, а железо, кованное тем безымянным цыганом всё работает и работает.
Чем дольше я живу, тем всё больше сомневаюсь, что вернусь в этот мир снова. Значит, не надо из него уходить. Значит, надо в нём остаться тем неповторимым, что есть в тебе.
Как остался цыган из Кузнечных рядов своими поковками.
Как остались мои родители Александр Васильевич и Любовь Андреевна лепной работой на здании рядом с управлением железной дороги, где магазин «Ткани» - карнизами, фризами, рустами.
Как остался своими стихами поэт Михаил Вишняков, стихами, которые не спутать ни с какими другими.
Оставить свой почерк.
ОБМАН
Заехал как-то ко мне в Читу московский поэт Владимир С. Стихов он уже не писал, поскольку занялся коммерцией. Вот по этим своим купеческим делам ездил в Китай. На обратной дороге вспомнил про меня, нашёл адрес. А знакомы были мы ещё по Литературному институту.
Встретились, угостились, как принято. И высказал он мне своё желание - иметь настоящий бурятский халат, национальный костюм. Терлик называется. Только не такой, какие продаются в магазинах - цветные, яркие, современные. А чтоб он был непременно из сундука старинной работы, чтоб на нём была пыль веков, или, на худой конец, моль десятилетий.
Сказано - сделано. Утром мы были уже в пути. Сговорились со знакомым о машине - за деньгами Владимир не стоял.
Название деревни улетучились из памяти, помню, что было это в Агинском округе.
Небольшая толпа у почерневшего от времени бревенчатого амбара советского или досоветского времени. Возбуждённо переговариваются, машут руками, что-то кричат. Тут и русские, и буряты. Разговор идёт на русском языке, изредка проскакивают бурятские слова. Часто повторяются слова «канары» и «ширы». При этом стихнувшее было возбуждение вновь охватывает толпу.
Владимир реагирует на «Канары» правильно. Он говорит мне с удивлённым восхищением:
- Ну, вы тут даёте! Кстати, Канары - понятно, а Ширы - это где?
Чтобы не расхохотаться, отворачиваюсь и откашливаюсь.
- Это курорт на Китайском море, у нас многие туда мотаются.
Через какое-то время на нас обращают внимание и показывают дорогу до хозяйки халата.
Домой Владимир уехал довольный поездкой. Сделал свои купеческие дела, приобрёл экзотическую вещь - настоящий бурятский халат, терлик. Увёз рассказ о забайкальцах из забытой Богом дыры, для которых смотаться на Канары или Ширы - обычное дело.
Я позволил ему обмануться. Не стал говорить, что «канары» - огромные мешки для хранения и перевозки овечьей шерсти. Ночью местные алкаши забрались в амбар и утащили единственное ценное, что там было - канары. Они же ширы.
ЗОВ КРОВИ
После войны осела на берегу озера Арахлей цыганская семья Роминых. То ли отбились от табора, то табор изгнал их от себя - не знаю. Начали они новую жизнь. Осёдлую. Нарыли на берегу землянок. Промышляли рыбалкой да охотой. Само собой, держали лошадей. Детишек у цыган много, скоро на берегу зацвёл новый табор.
В стране налаживалась мирная жизнь. Стали вокруг озера строить базы отдыха. Всякое мало-мальское предприятие норовило поставить дом или два для отдыха своих трудящихся. На эти базы требовались сторожа. А тут рядом цыганский табор. Выправили им паспорта, выписали трудовые книжки, и стали цыгане настоящим рабочим классом. Правда, о лошадях пришлось забыть - не поощрялось это властями.
К развалу СССР уже семей тридцать детей и внуков цыганских первопоселенцев работали по всему берегу озера на базах отдыха, число коих перевалило за три сотни.
И вот тут сказалась цыганская кровь. Зов её требовал кочевать, сниматься с насиженного места, куда-то ехать. А, надо сказать, работники они хорошие, добросовестные, водку запоем не пили, хотя погулять любили и умели. Начальство такими кадрами дорожило. Но зов крови - кто же против этого устоит?
Положение создалось критическое: отпустить их нельзя - где потом таких работников найти? А не отпустить - сами уйдут. И вот тут кому-то пришла гениальная мысль - работодатели начали меняться сторожами. Меняются, например, два брата - Иван и Роман - базами отдыха. А базы отдыха стоят, разделённые одним забором, и братья видятся по двадцать раз на дню.
Начинаются сборы. Вяжут узлы. Пакуют коробки. Укладывают в машины свои пожитки. А то ещё в деревне попросят коня с телегой. Сборы. Шум. Крик. Смех. Кочуют. Меняются домами. Гулянье. Песни. Пляски.
Назавтра Роман просыпается в доме Ивана, а Иван - в доме Романа. И всё идёт по-прежнему. Но - кочевье состоялось. Пусть и игрушечное, театральное. Но оно было. Ещё на год удалось обмануть голос крови. Каждый год меняются цыгане домами и местами работы. Пусть кочевье ненастоящее, но ведь чувства, которые они испытывают - те самые, настоящие, таборно-кочевые. И, наверно, они счастливы.
Я часто вижу эти перекочёвки. Но думаю уже не о них. Мы живём во время всевозможных заменителей. Кожезаменителей. Заменителей продуктов. Заменителей культуры. Заменителей морали. Заменителей отношений. Есть интимные заменители. Даже воздух заменили - он стал другой на вкус и ощупь.
Удалось обмануть голос крови.
Человек ко всему привыкает.
А дети наши счастливы. Они не догадываются, что живут в заменённом мире.
Им не с чем сравнивать.
СВЕТ БЕЛЫЙ
1980 год. Москва. Отправили с земляком Сашей Шипицином (сейчас он детский поэт в Находке) свои стихи на творческий конкур в литературный институт. Самонадеянно не стали ждать вызова, сразу и приехали. По рекомендации поэта Елены Стефанович приютились у землячки Людмилы Ярославцевой на Корнейчука-56. Людмила училась в литинституте на заочном, работала санитаркой в Бабушкинской больнице.
Двадцать первого июня поехали мы на Путяевский пруд. Позагорать. Искупаться.
Жаркий день. Тихо. Пруд небольшой, круглый. Пляж жёлтый, мелко-песчаный. Народу - как песка. Плавать я не умею, однако местные заверили, что здесь всюду по шею. Решили с Саней Шипицыном переплыть пруд. Саша поплыл, а я за ним пошёл. Шёл-шёл и на середине пруда угодил в ямку. И ушёл под воду. Как «Титаник». Как крейсер «Варяг» с открытыми кингстонами. Сразу и конкретно. Без вариантов. Последне, что помню - запретил себе дышать, чтобы вода не попала в лёгкие. Потерял сознание.
Пока Саша нашёл меня в мутной воде, доволок до берега, прошло какое-то время. К счастью, там дежурила «Скорая». К несчастью, её врачи оказались бессильны. К счастью, Люда Ярославцева работала в Бабушкинской больнице, которая была через дорогу. Вот там-то и оживили дурака. Дефибриллятором. Разрядами тока. Как лягушку какую.
До сего дня храню справку о клинической смерти. В графе «Причина смерти» написано «Утопление на Путяевском пруду. 21 ииюня в 13 часов 30 минут. 1980 год.»
Это недалеко от Лосиноостровской.
Иногда меня спрашивают, видел ли я в последний миг тоннель. Или, может, летел по тоннелю. Нет, не видел. И не летел. Страха и паники не было. Сначала и страх был, и паника была. А потом, когда из ниоткуда возник ровный сильный и тугой свет, страх прошёл. Было спокойное удивление.
Мощный равномерный свет. Почти материальный большой напор. После этого я живу уже много лет. Сравнить не с чем.
Белый мягкий свет.
ДОРОГА В НИКУДА
Иркутская область. Исправительная колония. Девяносто первые годы. В стране объявили свободу. Ельцин всем предлагает - берите, сколько унесёте. Все берут, но никто не знает, что с ней делать. Обитателям колонии свободу никто не предлагает. Обидно.
Пятеро заключённых решают свободу взять сами. Соблюдая конспирацию, из барака начинают рыть подкоп на волю. Проход узкий, как червячный ход. Землю в карманах выносят на чердак. Тайная работа начинается после оттайки земли и продолжается несколько месяцев.
Колония, в народе назывемая «зоной» , представляет из себя квадрат метров триста на триста. Огорожена колония таким способом. Сначала столбы с колючей проволокой, приближаться нельзя, за этим следят охранники на угловых вышках. В нескольких шагах сплошной пятиметровый забор по периметру зоны. По верху забора проволока под напряжением. В четырёх метрах от первого проходит точно такой же второй забор. Между ними тропинка, по которой с собаками на поводке проходит охрана. Опять столбы с колючей проволокой. Потом следующий ряд столбов с колючкой, за которой - воля!
Трудно даже представить, сколько труда, терпения, надежд было вложено в этот сорокаметровый подкоп!
Но среди пятерых не нашлось маркшейдера. Некому было правильно исчислить направление и расстояние хода. Решив, что над ними воля, они стали рыть вертикальный лаз, который вывел их прямёхонько между пятиметровыми заборами. Голова с песком на ушах показалась из тропинки. Безмерное удивление наступило с двух сторон - со стороны бритой головы и со стороны немецкой овчарки на поводке…
Беда, когда слепые ведут слепых. В истории есть примеры, когда такое случалось с целыми народами..
ТАЙМЕНЬ
Один читинский поэт, а затем и прозаик, с женой поехали отдохнуть на берег реки. Он захватил спиннинг с набором блесен, она раскладное алюминиевое кресло.
Июль. Жаркий день. Он безуспешно кидает блесну. Она в купальнике загорает в кресле. Вдруг - рывок! Подсечка. Через несколько минут азартной борьбы он выволакивает на галечный берег большого тайменя. Оттаскивает его подальше от воды и отходит в сторону. Любуется редким красавцем. Сильная и красивая рыбина выгибается и мокрит гальку.
Вдруг жена, его милая жена, его хрупкая красавица вскакивает с кресла, поднимает большой каменный окатыш, бросается к рыбине, садится на неё верхом и начинает этим камнем бить по голове рыбине. Бьёт азартно, некрасиво, неумело, бьёт до тех пор, пока рыба с размозжённой головой не затихает.
Вскоре он развёлся с женой. Не мог к ней прикоснуться. Сразу перед глазами вставала картина на берегу.
Убивать должен мужчина. Это его работа.
У женщины другое предназначение.
ЗАМЕНА
Несколько лет назад в деревне пробурили скважину и поставили над ней водокачку. В этой водокачке проработал я два года на должности, которая аки гидра была о многих головах и вмещала в себя обязанности сторожа, слесаря, кочегара, электрика и пр. Спать приходилось урывками. Через два года стало ясно, что от чего – то надо избавляться. Собственное хозяйство - скот и лошади, писательство и водокачка - вытянуть три дела мне было не под силу. Выбор без особого сожаления пал на водокачку.
С месяц подбирали мне замену. Дело оказалось сложным. Найти сегодня в деревне непьющего мужика почти нереально. Свой выбор администрация остановила на Сергее.
Сергею немного за тридцать. Грамоты он почти не знает, с горем пополам закончил четыре класса. По причине неграмотности в Армии не служил. Не знает таблицу умножения. Читает по слогам, пишет печатными буквами. Он ничем не интересуется. Курит сигареты «Прима», но спиртного не употребляет.
Сергей знает, что была война, в которой русские воевали с немцами и американцами. Кто-то победил, но кто - не знает.
Природа очень постаралась и сделала из него то лучшее, что возможно сделать без вмешательства учителей, умных книг, хороших фильмов, нормального человеческого общения. Человек он неплохой, помогает, когда его попросят.
Сергей заменил меня не только на водокачке. Он заменил меня в жизни. Но если вы думаете, что Сергей заменил только меня, вы ошибаетесь. Он заменил всех нас. Всё наше поколение.
Целиком.
И в этом необратимая правда сегодняшнего дня.
ЭХОЛОТ
Рыбачили мы как-то с поэтом Борисом Макаровым на протоке Онона, которых в окрестностях Акши великое множество. С вечера насторожили самоловы на налима, натаскали плавника, костёр развели. Всю ночь разговаривали, читали стихи, потихоньку потягивали водочку, проверяли самоловы.
В темноте плескалась рыба. И рассказал мне Борис Константинович один случай из своей флотской службы.
Матрос на эхолоте предложил Борису надеть наушники и послушать море. В наушниках стоял равномерный сильный шум, напоминающий чавканье. И действительно, эхолот улавливал, усиливал и доносил до человеческого уха звук разрываемой и поедаемой плоти - рыбы ели друг друга. Этот звуковой фон стоял днём и ночью. Жизнь моря была выражена в этом чавканье: слабый идёт на корм сильному…
Рассказ этот меня тогда сильно поразил. И потом я нет-нет да и вспоминал его.
…За свою тысячелетнюю историю Россия сменила разные формации. Учёные утверждают, что всякий общественный строй заменяется более передовым. Такова диалектика.
К двадцать первому веку Россия достигла пика своего развития - она стала свободной рыночной страной. Страной, где выживает сильный. Где сильный всегда прав. Где слабый идёт на корм сильному.
По закону диалектики.
Мне не нравится ни эта диалектика.
Ни этот закон.
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
На одном литературном вечере в каком-то сельском клубе мне подарили записную книжку. В меру толстая. По размеру внутреннего кармана. Переплёт из мягкого тёмно-коричневого кожезаменителя. Аккуратная застёжка. Не книжка - мечта! И очень кстати, потому что моя старая записная книжка до неприличия разбухла от вклеек, вставок.
Надо было выбрать свободное время. Сесть и спокойно перенести старые адреса на чистые новенькие листы.
Я даже не догадывался, что такое пустячное дело станет для меня настоящим испытанием. Испытанием, которое я не выдержу.
Заминка вышла на первой же странице на букву «А». Абраменко Женя. Одноклассник. Скромнейший человек. Не расставался с фотоаппаратом. Практически все школьные фотографии у моих одноклассников сделаны его руками. Недавно умер. Тяжело и долго болел.
Я задумался. Не было практического смысла переносить адресные данные умершего человека в новую записную книжку. Но если не перенести, то это уже походило на предательство. Возникло какое-то скользкое положение, из которого не находилось выхода. Ладно, думаю, решение найдётся после. И я перешёл к следующей фамилии.
Алексеев Женя. Из Сретенска. Писал пьесы. Было у него редкое чувство сцены. Жизнь нашего общества переносил в зоопарк или лес. Наивно верил, что цензоры не раскусят его хитрость, которая вся была на виду…
Афанасьева Людмила Николаевна. Учительница русского языка и литературы. В сочинениях ставила беспощадные двойки. За те несколько часов, отведённых на сочинение, я успевал написать одно-два для одноклассников, которые получали хорошие оценки, а собственное дописывал уже по звонку. Ручка летела по странице, пропуская буквы и целые слова. Людмила Николаевна всё видела и таким способом давала мне это понять. Однако за четверти и полугодия всегда выводила четвёрки и пятёрки…
Давно уже покоится она на подмосковном кладбище.
Как поступить, я не знал. И уже в полном смятении стал переворачивать страницы.
Аверьянов Леонид Григорьевич…
Вишняков Михаил Евсеевич…
Вьюнова Татьяна…
Граубин Георгий Рудольфович…
Димов Олег…
Карасевич Рюрик Аронович…
Кобяков Григорий Григорьевич…
Куренной Евгений Евстафьевич…
Никонов Саша…
Никонов Василий Григорьевич…
Сарин Леонид Петрович…
Туганов Сергей…
Чередник Борис Алексеевич…
Шавельская Тамара Николаевна…
Прудников Сергей Ермолаевич…
И ещё много, много, много…
Я как-то даже опешил и растерялся от такого бесконечного списка. Одно дело, когда одну потерю от другой отделяет обезболивающее время. Когда одну боль от другой отделяет мягкая материя пространства. Даже на кладбище дорогие могилки отстоят одна от другой на каком-то расстоянии - временном и пространственном. В записной книжке они идут плотно, рядом, одним длинным списком, фамилия за фамилией…
Фамилии людей, с каждым из которых связан целый пласт твоей жизни. Если хватит времени, попробую о каждом из них оставить добрые строчки. Если хватит времени.
А новая записная книжка… Она слишком велика для оставшихся друзей, знакомых, родных, близких мне людей. Можно обойтись новыми вклейками и вкладками.
С годами их требуется всё меньше и меньше…
ЗАЯВЛЕНИЕ
В конце девяностых работал я лесником в И-м лесничестве. К июню разобрались с многочисленными пожарами - где сами потушили, где погода помогла. Занялись саженцами. Их надо было посадить 65 тысяч.
В это время прислали из области нам в лесничество на должность мастера леса молодого специалиста Виктора. Людей, смысл жизни которых составляет служение идее или делу, во все времена было не густо. А уж тем более в наше товарно-денежное время.
Виктор принадлежал к ним. Читал он исключительно специальную литературу. Говорить с ним можно было лишь о санитарных рубках, рубках ухода, отводах, лесосеках, квадратах. И мыслил он только в этих категориях. Его можно было разбудить среди ночи и спросить о кубаже, на что сквозь сон он отвечал, что две лиственницы в отрубе двадцать восемь сантиметров дают кубометр древесины. И засыпал дальше. И снились ему исключительно берёзки, сосенки, осинки, листвянки. А вот девушки ему не снились. Не было у него опыта общения с прекрасной половиной. Избегал. Опасался. Краснел. И вообще главным делом считал лесоустройство. А всё остальное - глупости. И девушки в их числе.
После посадки саженцев выдали нам кое-какие премиальные. Отмечали портвейном. И пришла кому-то в голову мысль исправить слишком однобокий взгляд на жизнь нашего молодого начальника, мастера леса.
Была здесь одна жрица Оксана. Красивая деваха. Кровь с молоком. Слишком облегчённое поведение. Сходили. Привели. Поставили задачу. Объяснили сложность. Она прониклась.
Большая изба, в которой помещалось лесничество, разделена капитальной стеной. Вторая половина с отдельным входом. Вот в этой второй половине мы и оставили мастера леса Виктора и Оксану. Оставили на всю ночь.
До утра в служебной половине мы пили вино, бренчали на гитаре, травили анекдоты, вспоминали разные случаи из недавней пожаротушительной практики. Смеялись. Иногда кто-нибудь предостерегающе поднимал палец, все замолкали и прислушивались. За стеной было тихо. Потом начинал бубнить мужской. Иногда ему отзывался слабый женский. И снова тихо.
Дождались утра. Идём на вторую половину к «молодым». Видим такую картину. Кровать заправлена с вечера. Не прикасались. На столе недопитая бутылка портвейна, кое-какая закуска. Уронив голову на столешницу, рыдает Оксана. Рядом сидит Виктор. Нежно гладит по плечу. И успокаивает. Как умеет - читает ей инструкцию: действия лесника при отводе новой лесосеки. Перед ним на столе листок бумаги. Читаем. «Заявление. Я, такая-то и такая-то, прошу принять меня на работу лесником. С испытательным сроком. Число. Подпись.» Заявление наполовину залито слезами раскаявшейся Магдалины, наполовину - «Агдамом».
. Людей, которые способны свою жизнь подчинить идее, мало. Может быть, это единственное, что у нас осталось. Единственное богатство, которое не может быть переосмыслено и переоценено. Таких людей надо оберегать. Пуще алмазного Фонда.
Создано на конструкторе сайтов Okis при поддержке Flexsmm - накрутка телеграмм