назад

 

---

 

В Р Е М Е Н А        Г О Д А

 

    Апрель  1978  года.  Имею  писательский  зуд,  но  не  умею  писать.  Работаю  штукатуром-маляром  в  административно-хозяйственном  отделе  управления  Забайкальской  железной  дороги,  что  на  площади  имени  Ленина.  После  обеда  отпрашиваюсь,  переодеваюсь  и  иду  в  редакцию  газеты  «Забайкальский  Рабочий».  Удивительно  быстро  попадаю  к  редактору  Анатолию  Митрофановичу  Пузанову,  который  деликатно  выслушивает  моё  сбивчивое  объяснение.  Хотя  и  сам  понимаю,  что  без  образования  работать  в  редакции  невозможно.  Анатолий  Митрофанович  тянет  время,  подыскивает  слова  помягче,  чтобы  отказать.  Тут  в  кабинет  редактора  заходит    заведующий  отделом  строительства,  промышленности  и  транспорта  Логунов.  Анатолий  Митрофанович   передаёт  меня  с  рук  на  руки  и  выпроваживает  из  кабинета.

    Повторяю  Валентину  Андреевичу  всё,  что  говорил  редактору.  Логунов  думает  с  минуту,  потом  тянет  за  собой.  На  ходу  ставит  заведомо  невыполнимую  для  человека  с  улицы  задачу:  за  месяц  мне  надо  написать  пять  материалов  для  газеты.  

    На  другой  день  я  увольняюсь   с  прежнего  места  работы.  А  через  неделю  приношу  Логунову  все  пять  материалов,  аккуратно  отпечатанных  на  машинке.  Валентин  Андреевич  читает,  смотрит  на  меня  дикими  глазами  и  быстро  передаёт  в  следующий  отдел  -  Петру  Моисеевичу  Игнатенко. 

   Чем  отличаются  газетные  жанры  -  информация,  репортаж,  зарисовка,  очерк,  фельетон,  статья  -  я  не  имел  понятия.  Вместо  нескольких  строк  информации  о  сдаче  нового  дома  в  микрорайоне  Северный   Пётр  Моисеевич   прочитал   длинную   лирическую  ахинею  о  том,  как  из  зелёных  вод  (имелся  ввиду  сосновый  бор)  вытянул  свою  белую  шею  лебедь  (имелся  ввиду  новый   высотный  дом  из  белого  силикатного  кирпича),  а  скоро  этих  лебедей  станет  больше,   целая  стая  (имелось  ввиду  много  домов  из  белого  силикатного  кирпича)  которые  гордо  поплывут  по  зелёным  волнам  (имелся  ввиду  всё  тот  же  сосновый  бор)  и  т.д. ,  и  т.п. 

    У  Петра  Моисеевича  нашлись  не  только  терпение  прочитать  весь  этот  бред  и  объяснить  особенности  газетных  жанров,  но  и  такт  необидно  поправить  мой  текст,  при  этом  фантастическим  образом  сохранив  белых  лебедей.

    Так  я  остался  в  отделе  партийной  жизни  на  должности  стажёра.  А  журналиста  из  меня  лепили  уже  разные  руки:   умные  -  Петра  Моисеевича,  жёсткие  -  Володи  Карасаева,  требовательные  - преподавателей  Иркутского  государственного  университета,  в  который  я  поступил  осенью  на  заочное  отделение  журналистики,   деликатные  -  старших  товарищей  по  редакции,  мягкие  -  редакционных  машинисток  и грубые, как  наждачные  круги  -  трактористов,  комбайнёров,  чабанов  с  дальних  и  ближних  стоянок  всей  Читинской  области. 

   А  на  четвёртый  год  я  получил  Почётный  диплом  конкурса   имени  Виктора  Курнатовского,  самого   главного   журналистского   конкурса   области. За  серию  очерков.  И  ушёл  из  редакции.  Потому  что  отработал  все  четыре  творческих  времени  года   -  весну,   лето,  осень  и  зиму.  И  уволился  в  апреле,  когда  и  пришёл. И  завершился  целый  цикл.

    Уходить  надо  на  пике.

    Всё,  что  имеет  движение  во  Вселенной,  состоит  из  циклов  или  ритмов.  Ритмично  стучат  капли  дождя. День  сменят  ночь. Ритмично   вращаются  планеты  и  пульсируют  звезды.  В  такт  им  бьётся  человеческое  сердце.  Ритмично  сменяются  поколения.

   Нельзя  нарушать  ритм.

   Жизнь  благосклонна  ко  всякому  ритмическому  движению.

 

                                 К О Г Д А        Л Е Т Е Л А     П А У Т И Н А. . .

 

      Двадцатые  числа  сентября.  Картошку  выкопали.  Ботва,  собранная  в  кучи,  уже  подсохла.  Дни  стоят  тихие  и  солнечные,  как  соты.  Там  и  сям  поднимаются  вертикальные  дымы  -   жгут  ботву.  Непривычно  чёрная  земля  по огородам  затянута  длинными  серебряными  паутинками  -  такими  тонкими,  что  ловить  ими  можно  разве  что  микробов.

    Жгу  ботву  и  я.  Перенёс   её  в  одну  большую  кучу,  поджёг,  вилами  пошевеливаю  сухие  стебли,  помогаю  огню.

    Мама  собралась  к  соседке  -  сегодня  почтовый  день,  а  в  доме  Галины  Алексеевны   выдают   пенсии  и  разную  корреспонденцию.

  Ботва  даёт  густой,  с  мутно-жёлтыми  жгутами,  дым,  который быстро  переходит  в  прозрачное  пламя.  Через  него  видны  искривлённые  соседние  дома  и  забор.

   Мама  доходит  до  угла  и  оборачивается.  Я  вижу  её  через  дрожащий  воздух  костра.  Фигурка   в  сером  отцовском  пиджаке,  тёмной  юбке  и  войлочных  сапогах  начинает  расслаиваться,  плавиться,  утончаться  и  подниматься  над  землёй.  Напоследок   мама  зачем-то  машет  мне  хозяйственной  сумкой.  Её  силуэт  искривляется  и  окончательно  растворяется  в  пространстве…

    Мама  умерла  через  два  года.  Но для  меня  она  покинула  этот  мир  тогда  -  в  солнечный  и  прозрачный  осенний  день.  Ушла  и  растворилась.

    Уходить  так  и  надо  -  тихо  и  не больно.  Как  уходит  день.  Как  догорает  костёр.  Как  птица  уходит  в  небо  и  растворяется  в  нём.

   И  остаётся  свет. 

                                                  О Н И        С В Е Т И Л И С Ь !

 

      Начало  сентября.  Дни  стоят  тихие,  солнечные,  прозрачные.   Сегодня  открывается   литературный  праздник  «Забайкальская  осень  -  2014».  В  библиотеке  им.  Пушкина  проходят  встречи  с  читателями,  семинары,  выступления.

   Я  опаздываю.  На  остановке   «Цирк  «Шапито»  останавливаю   маршрутку,  которая    идёт  каким-то  длинным  и  загогулистым  маршрутом:  сначала  к  телецентру,  потом  к  Старому  кладбищу  возле  Кинопроката,  потом  ещё  куда-то…  Понимаю,  что  к  началу  семинара  мне  не  успеть.

    На  улице  Бабушкина  маршрутку  останавливает  молодая  семейная  пара. Он  -  высокий,  загорелый,  русые  волосы  слегка  вьются.  Она  черноволосая,  черноглазая,  нос  с  горбинкой,  типичная  дочь  Кавказа.  У  него  на  руках  ребёнок,  ребёнку  месяца  три-четыре.  Молодые  смотрят  на  малыша  и  улыбаются. Это  даже  не  улыбка  -  их  лица  светятся. Потом  смотрят  друг  на  друга,  словно  благодарят  и  мир  и себя  за  это  чудо.  И  тот  же свет  идёт  от  них.  Она  смущается    и  прикрывается  ресницами.

   Все  пассажиры  смотрят  на  них.  Но  смотрят  украдкой,  чтобы  не  вспугнуть  чужое   счастье.  Какой-то  балбес,  говорящий  громко  по  сотовому  телефону,  отключает  сотик,  прячет  его  в  карман  и  тоже  смотрит  на  счастливых  родителей.

   От  них  идёт  ровный  и  надёжный  свет. 

   Я  смотрю  на  них  и  не  хочу  думать,  что  впереди  их  ждут  не  только  такие  солнечные   дни.

    Но  сейчас  -  только  солнечные!

    В  библиотеку  я  опоздал.  Но  опоздал  совсем  на  чуть-чуть…

 

                                                               ПРОГРАММА

   Купила  жена  Наталья  Алексеевна  стиральную  машинку.   Автомат.   Для  сельской  местности.  К  задней  стенке  крепится  большой  капроновый  бак  для  воды.   Который  надо  наполнить  вёдрами.  А  так  всё  как  у  обычной  машинки.  Наталья  Алексеевна  закладывает  бельё,  выбирает  программу,  включает,  на  панели  начинают  мигать  разноцветные  огоньки  -  процесс  пошёл.

    Много  раз  видел  я,  как  умная  машина  работает: нагревает  воду,  добавляет  стиральный  порошок,  крутит  барабан,  стирает,  отжимает,  полощет,   выжимает,  при  этом  всё  время  про  себя  что-то  бормочет.  И  решил  я  помочь  машине.  Думаю,  зачем  заливать  холодную  воду,  если  в  бане  есть  теплая.  Машине  не  надо  будет  греть  воду  до  нужной  температуры,  да  и  экономия  электроэнергии.

   И взял  я  ведра.  И  натаскал  в  капроновый  бак  тёплой  воды.  И  жена  выбрала  программу.  И  включила  машину.  И  машина  не  включилась.

     Сначала  она  с  минуту  думала.  Потом  внутри  что-то  щёлкнуло  и  беспорядочно  замигали  разноцветные  огоньки.  Потом  всё  замерло.  На  какое-то  время  машина  впала  в  ступор.  А  после с  машиной   случилась   истерика:  щёлкало,  гудело,  мигало,  дёргалось,  но  машина  не  включалась.  Произошёл  сбой  программы:  машине  надо  было  нагреть  воду  до  нужной  температуры,  но  вода  уже  была  нагрета,  а  без  первой  операции  машина  не  могла  включить  следующую.  Она  попала  в  нестандартную  ситуацию  и  не  знала  как  себя  вести.

   Пришлось  обесточить  машину.  Часа  за  три  вода  остыла.  Потом  машина  её  нагрела,  счастливо  заурчала-замигала  и всё  пошло  по  заданной  программе.

   Встречаются   люди,  очень  похожие  на  такую  машину.  Они  живут   по  раз  и  навсегда  установленной  программе.  Причём,  эту  программу  они  установили  сами  себе.  Школа .  Институт.  Работа.  На  работу  одним и  тем  же  маршрутом.  Домой    -  той  же  улицей.  Старые  анекдоты,  старые  шутки,  избитые  разговоры.  Для  них  попасть  в  незнакомый  переулок  -  ступор.  Оказаться  в  новой  ситуации  -  истерика.  Конец.  Гибель.

   Дело  не  в  том,  что  есть  такие  люди.  Они  были  всегда.

   Но  в  последнее  время  их  стало  катастрофически  много.

   Словно  кто-то  невидимый  включил  известную  только  ему  программу.

 

                                                ГОРНЯК    ФИТИН

     Взрывному  делу,  проходке  канав  и  шурфов  и  многим  разным  премудростям  геологической  и  таёжной  жизни  учил  меня  в  том  числе  и  горняк  Фитин.  И  была  у  горняка  Фитина  одна  странность,  один  пунктик,  что  ли.  Об  этой  странности  знала  вся  Верхне-Каларская  геологическая  партия,  и  все  над  горняком   добродушно  посмеивались.

   После  обеда  в  тайге,  который  традиционно  состоял  из  банки  тушёнки,  сгущёнки  и  ещё  чего-нибудь   из  консервов,    горняк  Фитин  все  пустые  банки  обжигал  в  костре,  а  затем  прикапывал под  какой-нибудь  выворотень   или  камень.  Если  же  обходились  без  костра,  всухомятку,  горняк  Фитин  всё  равно  собирал  банки,  прикрывал  их  крышками  и  тщательно  где-нибудь  прятал.

   - Анатолий  Фёдорович,  зачем  это?

   -  Молодой ты,   глупый,  не  понимаешь  -  зараза  там,  микробы  разные.  Насекомые по  всему  миру  отсюда  заразу  разнесут…

    По  убеждению  горняка  Фитина  все  беды,  неполадки,  неувязки,  болезни,  войны,  природные  катаклизмы  и прочие  напасти  на  планете  происходили  именно  по  этой  причине  -  по  причине  открытых  консервных  банок.

    Как  астроном  уверен,  что  Земля  вращается  вокруг  Солнца,  так  и  Анатолий  Фёдорович   свято  верил  в свою  теорию.  Затонул  теплоход  «Нахимов»,  случилась  трагедия  с  подводной  лодкой  «Комсомолец»,  развязали  США  программу  «звёздных  войн»,  произошло  землетрясение  в  Спитаке  -  горняк  Фитин  выстраивал  логическую цепочку  от  консервной  банки.  Логика  была  железной,  доказательства  убийственны,  звенья цепочки  смыкались  так  плотно,  что  не  оставляли  просвета  для возражений. 

   Эта  странность  стала  притчей  во  языцех  и  поводом  для  насмешек  за  глаза.  Признаюсь,  я  тоже  про  себя  посмеивался   над  фитинской  теорией.  Тогда.  А  теперь  мне  уже  не  смешно. Потому  что  с  тех  пор  прошло  много  лет,  которые я  постарался  прожить  внимательно.  И  которые  убедили меня  в  правоте  рабочего  человека,  горняка  Фитина.

   Всё  в  этом  мире  -  видимом  и  невидимом  -  связано  непонятным  образом.  Как  грибница  под  ногами  всё  пронизано   невидимыми  нитями  следственно-причинных  связей,  которых  триллионы  и  триллиарды  и  которых  нам  никогда  не узнать.

   Книга,  стихотворный  сборник  -  талантливый  или  бездарный,  выпущенный  в  свет,  незаметно,  но  неотвратимо  меняет  общий  миропорядок.  В  ту  или  другую  сторону.  Как  меняет  его  спетая  песня,  музыка,  телепередача,  высказанные  и  невысказанные  мысли  и  другие  результаты  физической  и  духовной  деятельности.  Эти  изменения  нельзя  измерить  на  весах,  но  эти  изменения  чувствуют  все.  Постепенно  они  накапливаются,  проходят  невозвратную  точку  и  выстраивают  новое  мировоззрение  с  новыми  моральными  ценностями.  Они  меняют  общество.

   Большинство  людей  об  этом  догадываются.  но  всячески    отрекаются  от  этой  мысли.  Принять  её,  значит,  взять  на  себя  ответственность  за  все  происходящее.  И  это  так.

    Простите  за  насмешки,  Анатолий  Фёдорович.  Молодой  был,  глупый…

  

 

                                               ПОСЛЕДНИЙ   ЗВОНОК

     Писатель  Олег  Афанасьевич  Димов  ушёл  из  этой  жизни  в  мае.  Начинал  цвести  багул.

    Дурные  вести  доходят  сами. 

   Ещё  с  2012  года  просачивались  осторожные  слухи  о  болезни  Олега  Димова.  Но как-то  всё нечётко,  неясно.  И  разговоры  были  шатки,  неустойчивы.  Потом  появилась  светлая  полоса, от  неё  шли  тепло  и  надежда:  где-то  далеко,  может,  в  самой  Москве  есть  кто-то,  какой-то  человек,  целитель,  который  творит  чудеса,  и надо  поехать,  и  всё  уже  готово,  и  ехать  надо  на  поезде,  и  вот-вот… 

    А  потом  Олега  положили  в  больницу.  Онкология.  А  потом  выписали. И  выписали  как-то  быстро.  Так  быстро,  как  не  бывает.  И  стало  понятно  -  ЗАЧЕМ  выписали.

   После  выписки  Олег  жил  на  даче,  работал  над   романом.  Роман-то   был  написан,  Олег  доводил  его  до  ума,  шлифовал,  правил  -  «точил»  слово,  каждое  предложение.  И  торопился  -  мало  времени  оставалось.

   К   тому  времени  у  меня  оформился  цикл  прозаических  миниатюрок,  коих  набралось  с  полсотни.  Я  дал  им  название  «Блики».   На  этом дело  застопорилось.  Интуиция  подсказывала,  что  не совсем  уж  они  плохи,  что  что-то  в  них  есть,  но  этому  «что-то»  требовалось  подтверждение.  И  подтверждение  надо  было  получить  от  человека  с  хорошим  литературным  вкусом,  а  таких  людей  во  все  времена  и  во  всяком  месте  не  густо.  И  появился  повод  позвонить  Олегу.  Уважительный  повод.

   Надо  сказать,  до  больницы  мы  довольно  часто  перекидывались  с  Олегом  по  телефону   или  по  электронной  почте.  А  после  больницы…  А  после  больницы  я  не   мог  найти  повода  ему  позвонить.  Даже  дело  не в  этом  -  не  мог  найти  верную  интонацию  для  разговора.  Какой  бы  тон  я  ни  подбирал,  всё  одно  он  был  фальшивым  -  от  жалостливого  до  бодряческого.  «Блики»  давали  возможность  выбрать  относительно  честную  интонацию  -  рабочую.  Относительно  -  потому  что  в  ТАКОМ  случае  любая  интонация  будет  натужной,  неверной:  это  как,  зная  о  смертельной  болезни  человека,  строить  совместные  планы  на  будущий  год,  говорить  о  байдарочном  сплаве  по  реке.

    Но  к  этому  своему  возрасту  я  уже  научился  врать,  глядя  в  глаза  человеку.

   Позвонил.

   Поговорили.

   Отправил  электронной  почтой  подборку.

   Трудно  даются  такие  разговоры!

   И  надолго  запоминаются…

   Дня  через  три  я  позвонил  Олегу.  На  этот  раз  было  проще  -  было  оправдание  звонку.  И  разговор  был  строго  деловой  -  о  работе.  И  -  ни  слова  о  болезни.  И  он,  и  я  внимательно  обходили  стороной   ЭТУ  глубину.  Так  идут  по  тонкому  льду  -  мелкими  продвижками  вперёд,  не  поднимая  ног,  нащупывая,  прислушиваясь,  чтоб  не  провалиться.  

   Олег  сказал,  что  в  целом  миниатюрки  получились,  что  есть   неточности,  шероховатости.  Надо  дать  им  отлежаться,  время,  как  пресс,  выжмет  лишнюю  воду,  после  этого  недостатки  увижу  я  сам.  А  в  конце  разговора  я  небрежно  и  как  бы  вскользь  заметил,  что  особого  значения  этим  своим  «Бликам»  не  придаю,  что  это  проба  себя  в  новом  для  меня  жанре…    Олег  перебил  меня  и  сказал,  что  вот  тут  я  лукавлю,  что  если  бы  для  меня  это  было  всё  равно,  то  я  бы  не  отправил  ему  СЕЙЧАС  свои  произведения.   На  слове  СЕЙЧАС  он  сделал  нажим.  И  я  легко  с ним  согласился.  И  мы  оба  рассмеялись.  И  потом  ещё  немного  поговорили  о  какой-то  ерунде.

   Это  был  хороший  честный   разговор.  Мы  молчали   о  главном.  И  мы  говорили  о  главном.       О  чём  думали.  И  о  чём  не  было  сказано  ни  слова.

   И  потом  попрощались.

   И  раздались  короткие  гудки…  

 

                                    ОБ   ЭЛЕКТРИЧЕСТВЕ

         С  другом  Александром  Долбиевым  мы  живём  по  соседству  -  общий  забор.  У  него  дом,  гараж,  баня, сарай,  огород,  вагончик  летний.  И у  меня  дом,  гараж,  баня,   огород,  сарай,  вагончик  летний. 

      На  участке  Александра  -  порядок.  Так  и  тянет  сказать  -  немецкий. Каждая  вещь  на  своём месте,  всё  по  линейке.  К  примеру,  видит  Александр  доску  или  брусок,  или  чурку,  которая,  на  его  взгляд,  лежит  неправильно. Начинает  присматривать ей  новое  место,  и  так  и  этак  прикинет,  долго  ходит,  примеривает.    Через  час  стройматериал  лежит  так  правильно,  как  будто  рождён  для  этого  места.

     У  меня  наоборот  -   где  остановил  машину,  там и  свалил.  Да  и  вообще  у  меня  как-то  всё  неправильно,  расхристано,  необязательно,  так  себе. 

    Например,  Александр  два  дня  искал  по  магазинам  и  рынкам   шапку  для  парилки  в  баню.  И  нашёл  именно  такую  - белую,  колоколом,  из   нежного  фетра.  Также  долго  высматривал  он рукавицы  в  парилку  -  серые,  из  шинельного  сукна,  с  мелким  швом.   Белая  шляпа,  серые рукавицы,  зелёный  веник  -  акварель  в  нежных  тонах.

      А  у  меня  в  бане  обычная  шапка-ушанка,  пришла  в  негодность,  сгодилась  в  баню.  А  в  парилке  обычные  брезентовые  рукавицы -  ими  и  дрова,   с ними  и  на  полок.  Если  у  Саши  акварель,  то  у  меня  Герника  вверх  тормашками,  хотя,  признаюсь,  особой  разницы  не  вижу.

   Он  -  положительный.  Я  -  отрицательный.  Как  заряды.  Он  -  плюс,  я  - минус.  Потому  и  притягиваемся  друг  к  другу.  Потому  и  возникает  энергия.  Которая  нам помогает  жить и  без  которой  -  никак.

   Но  к  электричеству   это  не  имеет  никакого  отношения. 

 

                                                      СТИМУЛ

   За  зиму  мой  друг  Александр  Долбиев  навозил  в  деревню  мешки  с  песком. После  снегопада  лёгкий  японский  грузовичок  не  в  силах  подняться  на  Яблоневый  хребет.   На берегу  речки  Читинки  Саша  загружал  пару  мешков с  песком,  и  машина,  придавленная этим   нехитрым  грузом,   одолевала  крутой  подъём.  В  город  машина  уходила  с  дровами,  а  мешки  оставались  в  деревне.

    В  мае  перед   домом  лужайка  покрылась  нежной  зеленью,  лишь  штабель  белых  мешков с песком  портил  эту  идиллистическую  картину.  Надо  было  выбрать  время,  решиться  и  вывезти  всю эту  непомерную  тяжесть. 

    Решение,  как  это  часто   и  бывает,  пришло  неожиданно.

    Во  все  времена  в  любой  русской  деревне  можно  было  встретить  одного-двух  профессиональных  бездельников.  Не  работают,  ничем  не  занимаются,  непонятно,  на что они  живут.   Но  особенно  расплодилось  эта  порода    за  последние  два  десятилетия  безвремения.  Были  такие  и  в  Тасее.   Собирались ,  кучковались.   У  магазина  выпрашивали,  дежурили.  И  вот  как-то  пришли  они  ко  мне,  не хватает  на  бутылку.  Разговорились.  Незаметно  подвёл  я  разговор  к  штабелю  с  песком.

    -  Что  это?  -  спрашивают.

    Стараясь  выглядеть  небрежно,  отвечаю,  что  товарищ  мой  работает  на  золотоносном  прииске.  Охраняет  вахтовым  способом.   Всю  зиму  долбил  золотоносный   грунт  и  возил  по  одному  мешку  сюда,  чтобы  начальство  не  догадалось.  Летом  собирается  промыть.

     -  И  сколько  там  золота?  -  тоже  вроде  бы  небрежно  спрашивает  главный  бездельник.

    -  Не  знаю.  Может  граммов  триста,  может,  полкило, -  вяло  отвечаю.

    На  том  и  расстались.  Даже  недостающие  деньги  на  водку  не  взяли.  Как-то  очень  быстро  расстались.

    Всю  ночь  на  лужайке  перед  домом  скрипели  тачки…

    Утром  из  окна  я  увидел  девственно  чистую  лужайку.  Даже  просыпавшийся  песок  из  разорванных  мешков  был  тщательно  заметён  и  вывезен.

   Главное,  никаких  претензий  ко  мне никто  не предъявил.

 

                                                   ПЕРЕД   ЗЕРКАЛОМ

 

   Раньше,  там,  где  сейчас  собор  с  золочёными  куполами,  был  стадион  «Труд»,  огороженный  серым  дощатым  пятиметровым  забором.  Вдоль  этого  забора  от  улицы  Бутина  до  Ленинградской  всегда  табунились  цыганки  с  кучей  ребятишек.  Всякий  день  можно  было  видеть  их  цветные  многоэтажные  юбки,  смуглые  быстрые  пальцы  в  золотых  кольцах,  кучерявых  беззастенчивых  ребятишек.

   Настоящим  мучением  для  меня  было  проходить  по  этой  улице.  Как умел, так  избегал.  Но  не  всегда  удавалось.  Как  бриг  ракушками,  так  и  я  сразу  же  обрастал  цыганками,  все  они  требовали позолотить  ручку,  а  взамен  обещали  предсказать  удачу.  Всё  было  шумно,  крикливо,  назойливо…   Я  покидал  этот  квартал  весь  в  мыле  и  без  копейки  в кармане.

   Потом  наступили  перестроечные  времена.  И  создал  я  свой  кооператив.  И  появились  большие  деньги,  которые  уже  можно  было  не  считать.  И на  троллейбусе  я  уже  не  ездил:  сначала  на  такси,  а  потом на  собственной  «ласточке».  И  уже,  проезжая  мимо  цветного  табора   я   не  смотрел  на  цыган,  попросту   забыл  про  них. 

   И  вот  как-то  пришлось  отдать  машину  на  станцию  техобслуживания.  И  надо  же,  как  раз  в  это  время  потребовалось  мне  по  делам  пройти  мимо  цыган. И  прошёл  я  весь  квартал.   И остановился  у  светофора.  И   почувствовал    тревогу  -  что-то  произошло,  и  это  что-то  мне  сильно  не  понравилось.    И  тут  до  меня  дошло:  ни  одна  цыганка  не  остановила  меня,  ни  один  цыганёнок  не  схватил  за  рукав.  И  хотя  я   торопился  по  делам,  всё  же  развернулся,  и  уже  неспешным  шагом  пошёл  назад.  И  прошёл  сквозь  цветастую  толпу  с  тем  же  успехом  -  как  горячее  шило  сквозь  масло.

   Тут  я  уже  заволновался  всерьёз.  Махнул  рукой  на  все  дела,  поймал  такси,  доехал  до  дома,  и  уже  в  панике  подошёл  к  зеркалу. Осмотрел  одежду, вроде  всё  в  порядке.   Знакомое  лицо,  моё. И  тут  я всмотрелся  в  свои  глаза.   Что-то  в  них   изменилось  -  они стали  чужими.   Цыгане  -  большие  психологи,  они с первого  взгляда  оценивают  человека  и  определяют,  стоит  ли  его  останавливать  или  дело  это  пустое.

   И  чем  дольше  я  стоял  перед  зеркалом,  тем  яснее  и  неопровержимее  открывалась  мне  правда  про  сегодняшнего  меня.  Подумал,  что  перестали  звонить  одноклассники.  Вспомнил,  что  как-то  незаметно,  как  вода  в  песок,  ушли  друзья,  а  вместо  них  появились  другие  люди  -  необходимые,  нужные,  со  связями.  Вспомнил,  что  за  последние  годы  не  прочитал  ни  одной  книги,  не  написал  ни  одного  стихотворения,  ни  разу  не  был  в  театре…

   И  понял,  что  пора  заканчивать  с  капитализмом  в  отдельно  взятой жизни.

   Пока  ещё  не  поздно…

   Говорят,  что  цыганки  умеют  ворожить  и  предсказывать  будущее. 

   Не  знаю.

   Но  мою  жизнь  они  изменили.

 

                                                          С К У К О Т А

    Конец  девяностых  годов.    В  стране  безработица.  А  кто  и  работает,  то  зарплату  всё  равно  не  получает.  Мы  с  женой  устроились  сторожами  на  Арахлейскую    базу  отдыха   «Аргунь»,  которая  принадлежит  Краснокаменску.  Урановое  богатое  предприятие.  Нам  платят  копейки,  но  хотя  бы  вовремя.

    Середина  июля.

   На  базу  приехали   отдохнуть  новые  русские.  С  ними  молодые  спутницы.

    Сами  хозяева  новой  жизни  занимаются  шашлыком.  Возле  мангала  пьют  коньяк.  Почему-то  из  гранёных  стаканов.  Спутницы  стайкой  стоял  в  сторонке,  о  чём-то  щебечут. Их  пальцы,  запястья  блестят  золотом. Золото  в  таком  количестве,  что,  кажется,  им  с  трудом  удаётся  поднимать  руки  с   тонкими  сигаретами.

   Прохожу  мимо.  Слышу разговор.

   -  А  я  вот  в  июне  была…   Но   её  перебивает  другая,  на  котором  золота  больше  всех.  Похоже,  она  здесь  самая  главная  - всё  же  спутница  самого  большого  начальника.

   -  Ой,  девчонки,  да я  где  только  ни  была,  везде  была.  В  Афинах  была,  в  Париже  была,  в  Риме  была,  в  Берлине   была,  в  Лондоне  была,  в  Нью-Йорке  была  -  везде  была!  Все  магазины  обошла,  везде  одно  и  то  же.  Скукота!  Как  и в  Москве.  Можно  было  никуда  не  ездить.  Одним  словом,  скукота,  девчонки! Ску-ко-та…

 

                             О Р А Н Ж Е В О Е     Н Е Б О

    Часто  человек  надевает  одежду   цветом под  своё  настроение.  Об  этом  он  даже  не  задумывается,  всё  решает  подсознание.  По  закону  внутренней  гармонии.

    И  при  этом  у  каждого  человека  есть  свой  любимый  цвет.  Или  оттенок.  Всех  своих   знакомых  для  себя  я  связываю  с  каким-то  оттенком.  Итальянские  художники  эпохи  Возрождения  насчитывали  и  умели  назвать  около  двадцати  семи  тысяч  оттенков,  однако  досадовали,  что  их  недостаточно,   чтобы  выразить всё  многообразие  мира.  У  меня  нет  такого  количества  знакомых,  так  что  повторения  исключаются.

   Один  мой  одноклассник  всё  время  носил  чёрный  костюм,  серую  рубашку,  черный  галстук  и,  конечно  же,  чёрные  туфли.  К  этому  так  все  привыкли,  что  когда  однажды  он  явился  в  школу  в  белой  рубашке,  класс  как-то опасливо  замер.  Больше  белых  рубашек  он  не  надевал.  Кстати,  он  совершенно  не  понимал  юмора.  Абсолютно.

   У  моей  дочери  Даши  любимый   цвет  оранжевый.  Апельсиновый.  Яркий.  Праздничный. Задорный. И  юбки,  и  платья,  и  кофты,  и блузки,   и  сумочки,  и  украшения   -  почти  всё  оранжевое  в самых  замысловатых  оттенках.  И  сама  она  праздничная, весёлая. Всегда  вокруг  неё  движение  и  без  того суматошное  убыстряется.    И люди  вокруг  неё  начинает  светиться  золотисто-оранжевым. 

    Побольше  бы нам  таких  праздничных  цветов!

    … Но  если  все  начнут  носить  только   чёрное  или  оранжевое,  мир скоро  сойдёт  с  ума.   

 

                                           М Е Л О Д И И      Р И Т М О В

    Перебирал  бумаги  и  наткнулся  на стихотворение  моего  старинного  друга,  замечательного  поэта  Юрия  Зафесова, с  которым   и  пуд  соли  пополам,  и  выпита  бочка  водки, и   километров  пройдено  немало   по  диким  степям  Забайкалья.  Читаю  этот   волшебный   анапест.

В  Бодайбо  отворяют  окно.

В  старом  парке  шумит  непогода.

Эта  женщина  -  словно  вино

Урожая  далёкого  года.

 

О  себе  говорит  не  спеша.

Мол,  живу  меж  стряпни  и  варений.

А  душа… Что  такое  душа?

Отраженье  благих  намерений.

 

Мол,  на  прошлое  времени  нет.

Что  судьбу,  как  могли, так  слепили.

Что  янтарно  прозрачен  ранет

Промороженной  стужей  Сибири.

  Какой-то  прощальный  ритм.  Так  женщина  машет  платком  вслед  тому,  который уходит  навсегда.  В  таком  ритме  текут  слёзы:  одна  за  другой  с  небольшими  паузами. Так  пьют  хорошее  вино  по  два  небольших  глотка  через  паузу.

     Звоню  ему  в  Феодосию.  Юра  построил  дом  у моря,  утрами  гуляет  по  берегу  с  собаками,  пьёт  херес,  слушает  море,  сочиняет  стихи,  собирает  у  кромки  воды  всякую  всячину:  причудливые  корни,  древние  черепки,  красивую  сердоликовую  гальку – дары  морских  глубин.

    Говорим  о  какой-то  чепухе.  Потом  спрашиваю:

    -  Юра,  как  там  размер  моря? Не  изменился?

     Он  смеётся  и  подносит  сотовый  телефон  к  Чёрному  морю.  Я  слушаю  и  считаю:  восемь  мелких  накатных  волн,  потом  одна  большая,  отсекающая.  Снова  восемь  мелких  и  девятая. Этот  размер  слышали  спутники   Одиссея. Этот  размер,  глотая  слёзы,  слышали  пленённые   славяне,  выставленные  для  продажи  в  рабство  на  набережной  Кафы…

   Отсюда  и  пошёл  этот  невероятно  длинный  греческий  гекзаметр. 

   Впервые    этот  поэтический  размер  Чёрного  моря  подметил   Максимилиан  Волошин.  Проверять  его  приезжали  в  Коктебель  Гумилёв,  Цветаева,  Ахматова,  Мандельштам,  да  почти вся  пишущая  и  рисующая  Россия.

    Ходил  и  слушал  этот  размер  Иосиф  Бродский.

   Проверял  его  и  я.  А  после  слушал  ритм  Балтийского  моря  -  там  размер  другой,  волна  мелкая,  двойная.  Охотское  море  работает  в  ином  размере.  Ледовитый  океан  у Мыса  Шмидта  имеет  сбивчивый  накат  -  Тихий  и  Ледовитый  океан  всё  спорят,  чей  размер  лучше.

   Разговариваю  с  Юрой. Разговор  идёт  под  накатные  ритмы  Чёрного  моря,  которые  с  помощью  современной  умной  электроники  доносятся  сюда,  в  Забайкалье.  Слушаю. 

    Ритм -  это  уже не  хаос.

    Ритм  - это  организованное  пространство. 

   А  это  значит - пространство  мыслящее.

 

                         П Р О   Б А Б У    А Н Ю     К О Л О Т У Ш К И Н У

                                            КАСТРЮЛЯ

     Одно  время  мы  с  родителями и  бабушкой  Аграфеной  Васильевной  жили  в  деревянном  двухэтажном  барачном  общежитии  по  улице  Нечаева,  бывшей  1-й  Загородной,  между  улицами  Бутина  и  Ленинградской.

Широкое  крыльцо,  всегда  заплёванное  семечками,   выводило  в  полутемное  пространство,  которое  язык  не  поворачивается  назвать  фойе.  С  этого  пространства  налево  и  направо  и  уходили  такие  же  полутёмные  коридоры  -  свет  едва  пробивался  через  закопченные  торцевые  окна,  возле  которых  стояли  хозяйские  керосинки.  Рядом  была  печь  с  огромной  плитой,  рассчитанной  на  двенадцать  семей.  В  основном  все  готовили  на  печи,  потому  что  дрова  привозило  производство,  а  керосин   надо  было  покупать  самим.

     С  раннего  утра  начинала  гудеть  печь.  Вскоре  на  плите  не  было  свободного  места  от  кастрюль,  чайников,  сковородок.  Последней  со  своей  вечно  закопченной  кастрюлькой  приходила  баба  Аня  Колотушкина,  мать  Ивана  Колотушкина,  штукатура  строительного  участка.  Иван,  как   и  всё  население  этого  барака,  как  и  мой  отец,   приехал  в  город  из   деревни  пополнять  рабочий  класс  -  Чита  строилась,  а  рабочих  рук  не  хватало.  Потом  он  перевёз  мать.

    Баба  Аня  какое-то  время  стояла  у  плиты,  потом  робко  притыкала  свою  кастрюльку  где-нибудь  с  краю.  С  минуту  думала.  Потом  начиналось  волшебство.  Это  было похоже  на  фокус  с  напёрстками: человеческий  глаз  не  может  уследить  под  каким  напёрстком  находится  шарик  -  всё   дело  в  скорости.  Здесь  тоже  дело  было  в  скорости,  но  со  знаком  минус.  Кастрюлька  бабы  Ани  со  скоростью  солнца  начинала  двигаться  к  центру  плиты.  Вокруг  плиты  толпились   другие  хозяйки,  однако  заметить  продвижение  волшебной  кастрюльки  было  невозможно.  Баба  Аня  то  поправляла  крышку,  то  помешивала,  то  пробовала   варево, то  добавляла  соль,  то  лавровый  лист,  и  всякий  раз  её  кастрюля  по  миллиметру  продвигалась  к  центру.  Минут  через  десять  она  уже  стояла  на  середине  плиты рядом  с  какой-нибудь  главной  кастрюлей.  А  иногда  и  главная  кастрюля  оттиралась  в  сторону.  При  этом баба  Аня  невинно  болтала  с  женщинами,  обсуждая последние  сплетни.

    Я знаю  много  людей,  похожих  на  кастрюльку  бабы  Ани  Колотушкиной.  Обычно  эти  люди  приезжают из   провинции,  из  какого-нибудь  Усть-Мурова.  У  них  нет   образования.  У  них  нет  никаких  талантов,  кроме  одного  - любой  ценой  пробиться  к  центру,  быть  ближе  к  самой  главной  кастрюле.  У  них  первобытная  сила  жизни  сорняка.  У   них   нежные  объятия  лианы.  У  них  цепкость  вьюнка.  Они  впиваются  в  любой  выступ,  любую  щербинку,  чтобы   подняться  вверх.  Однако, как правило,  дерево,  которое  даёт  им  дорогу  наверх,  они  щадят  -  тогда  им  не за  что  будет  держаться.  Но  они  всегда  рядом.

    Я  знаю  таких  людей.  И  по  разным  причинам  мне  приходится  с  ними  общаться.

     Но  стараюсь  держаться  от  них  подальше  -  тогда  им  не  за что  будет   зацепиться.

 

                                            М Е Ч Т А

    В  годы  юности  знаком  я  был  с  одним  читинским  журналистом  Т. Он  был  чуть  постарше  меня,  тоже  занимался  литературой,  публиковал  иногда  в  газете,  где работал,  свои  рассказы.       Мне  его  рассказы  казались  несколько  суховаты,   они  шли  от  литературы,  а  не от  жизни.  С  Т.  мы  были  приятелями,  иногда  я  бывал  у  него  дома,  был  знаком  с  его  женой.  Т. считался   примерным  семьянином.  Спиртного  он не  употреблял   вовсе,  не  курил,  никаких  связей  на  стороне  не  имел.  Обязанность  ежедневно  забирать  из  детского  сада  дочку  доставляла  ему  искреннее  удовольствие.

    Но  была  у  Т.  тайная  мечта,  его  внутренняя  страсть,  о  которой  он  мне  иногда  рассказывал.  Почему  мне?  Потому  что,  имея  замкнутый  суховатый  характер,  друзей  у  него  не  было,  а  вот  желание  поделиться  тем,  что  жгло  его  изнутри,  было.   А  мечта  его  была постыдного  свойства,  а  для  советского  человека  даже   преступной  -  Т.  мечтал  переспать  с  женщиной  чёрной  расы,  проще  -  с  негритянкой.

    Это  была  великая  мечта,  потому  что  она  была  неосуществима.  Где  в  советское  время  да  ещё  в  Забайкалье  взять  негритянку?  За  невозможностью  осуществить  свою  мечту  на  практике  Т.  взялся за   её  претворение  по  теоретической  части.  Он подолгу  просиживал  в  библиотеке,  читал  книги,  изучал  и  конспектировал  те  места,  которые  подчёркивали  отличие  женщин  белой  расы  от  чёрной.  О  чёрной  женщине  он  знал  почти  всё.  Во  всех  аспектах.  Попутно  он  изучал  английский  язык.

    А  тут  подошёл  1980  год,  Олимпийские  игры.  Москву  наводнили  тысячи  туристов  со  всего  мира.  И  Т.  под  каким-то очень  нужным  для  жены  предлогом  поехал  в  Москву.

   И  нашёл  там  негритянку  из   туристов.  И  переспал  с  нею.  И  мечта  его  сбылась.  А  другой  мечты  у  него  не  было,  не  завелось  как-то.  Потому  что  все  тайные  силы,  всё  внутреннее  горение  ушло  на  это  желание.  И  жить  стало  неинтересно.

    Я  сразу  заметил  изменение  в  его  настроении:  он  как-то  увял.  Рассказы  его,  и  без  того  редкие,  вовсе  перестали  появляться  в  печати.  Общение  наше  постепенно сошло  на  нет.  Т.  замкнулся  в себе  окончательно,  он  вроде  бы  обиделся на  мир  и даже   ощетинился  против  него.

    Мечты  бывают  разные.  Кто-то  мечтает  издать  книгу,  кто-то  выйти  замуж  за  миллионера,  кто-то  найти  миллион  в  канаве,  кто-то  совершить  открытие.  Мечта  на  то  и мечта,  чтобы никогда  не  сбыться.  Она  должна  быть  недостижима,  как  горизонт. 

   Именно  такая  мечта  и  была  у  моего  знакомого  Т.  Мечта  хорошая,  невыполнимая.

   Но  Т.  не  виноват,  что  в  1980  году  Олимпийские  игры  проходили   именно  в  Москве.

 

                          Ф О Т О Т О Г Р А Ф И Я ,    К О Т О Р О Й    Н Е     Б Ы Л О

    

     Выездная  бригада  журналистов  «Забайкальского  Рабочего»  совместно  с  районной  газетой  работала  в  Акшинском  районе.  За  рулём  уазика  Виктор  Малышев,  рядом  восседает  фотограф  Александр  Прокопьевич  Ульзутуев.  На  заднем  сиденье  корреспонденты  Лёва  Козельский,  Николай  Богданов  и  я.

    Жаркий  июльский  день.  Подъезжаем  к селу  Ново-Кургатай.  У околицы  на  верхних  жердях  изгороди  сидят мальчишки.  Им  лет  по  семь-восемь.  Они  в  трусах  и  майках.   Босые  ноги  упираются  в  нижние  жерди.  Мальчишек  пятеро.  А  точно  над  ними  на  проводах  сидят  одна  подле  другой  ласточки.  И  ласточек пятеро.

    -  Стой!  -  кричим  все  в  голос,  -  Александр  Прокопьевич,  снимай  скорее!

   Ульзутуев  монументально  поворачивается  на  переднем  сиденье:

    -   Что  за  ерунда!  Нас  на  ферме  доярки  ждут,  их  надо  снимать,  а  то  на  обед  уйдут.

    И  мы  проехали  мимо.

    Художник  фотограф  такой  кадр   может  искать  всю  жизнь  и  так  и  не  найти.

    Художник  ремесленник  пройдёт  мимо  и   даже  не  взглянет  на  тот подарок,  который  щедро  предложила  ему  судьба.

    У  меня  создаётся  впечатление,  что  КТО-ТО  невидимый,  но  могущественный,  наделённый   разумом,  испытывает  человека.  Причём,  испытывает,  скорее,  из  любопытства.  Как  бы  невзначай  подбрасывает  ему  подарок:    пять ласточек,  возможность  бороться  с  течением,  возможность  стать   самим  собой,  -  и наблюдает,  что  из  этого  получится.  Если  человек  не  замечает  подарка  или отвергает  его,  или  берёт  его  как  должное,  без  благодарности,  то  этот  КТО-ТО  теряет  интерес  к  человеку,  как  бы  говоря,  даже  с  некоторой  брезгливостью:  ну  и  живи  как знаешь,  на  меня  больше  не  рассчитывай,  ты  мне  неинтересен.

    А  на  любой  благодарный  кивок,  на  любое  «спасибо»,  сказанное  про  себя,  этот  КТО-ТО  отблагодарит  тебя  сторицей.

    Надо  лишь  уметь  читать  тайные  знаки  судьбы.

 

 

                                                   СКРЕБОК  ИЗ  ЯШМЫ

         C  Виктором  Ланцевым  копаем  картошку.  Картофельное  поле  на  задах  усадьбы,  в  низине.  Первые  два  года  урожай  приходилось  бросать  -  осенние  дожди  и  близкие  грунтовые  вода  превращали  поле  в  озеро.  Проделали с  отцом  титаническую  работу,  пока  подняли  поле  сантиметров  на  тридцать  -  вывезли  на  него  бессчётное  число  машин  земли,  песка,  угольного  отсева,  мелкого  гравия   с  берега  реки.

    Виктор,  от  природы  человек  любопытный,  удивляется  разным  картофельным  формам,  однако  после недолгих  размышлений  заключаем, что  всё  же  самый  сексуальный  овощ  -  морковь.

   Картофелины  гулко  стучат  о  днища  вёдер.  Такой  же  стукоток  слышен   с  соседних  огородов.

    - Смотри-ка!  -  Виктор  протягивает    пластинку  жёлто-оранжевой  яшмы.  Я  беру  её,  внимательно  рассматриваю.   И  -   забываю  про  картошку.

    На  моей  ладони  лежит  скребок.  Много  тысяч  лет  назад  какой-то  первобытный  человек  сработал  это  примитивное  орудие.  Но  не  такое  уж  оно  и  примитивное:  само  лезвие,  режущая  часть  образована  двадцатью  пятью  аккуратными  сколами.   На  второй  режущей  стороне  сорок  восемь  сколов.  Сколы  сделаны  так  ровно  и  тщательно,  что  остаётся  лишь  восхититься  прилежностью  и  мастерством  давнего  человека.  Скребок  под  женскую  руку,  в  моей  ладони  он  тонет,  да  и  обрабатывать   шкуры  было  женской  обязанностью.  Чтобы  было  удобнее  держать,  под  пальцы  сделаны  углубления.  Несомненно,  вещь  дорогая  по  тем  временам.  И  несомненно,  что  эта  дорогая  вещь  была потеряна:  она  не  изношена  работой,  не  поломана,  но  режущий  край  уже  не  острый,  -  вода, течение,  галька, песок,  тысячелетия  сделали  своё  успокаивающее  дело,  обкатали,  замылили,  сделали  лезвие  безопасным.

     Пытаюсь  представить,  как  всё  происходило  тогда,  когда  мамонты  и  разные  диковинные  звери  проходили  по  тому  пространству,  где  сейчас  мой  кабинет,  стол  и   кресло. 

    Мужчина  подарил  женщине   скребок  и  гордился  своим  подарком.   Другие  женщины  завидовали  ей. Однако  такой  яшмы  нет в  наших  краях,  такая  яшма  встречается    километров  триста-четыреста  севернее.  Значит,  ему  надо  было  проделать  этот  путь.  А  там  или  отобрать  силой,  или  похитить,  или  выменять  этот  скребок  у  местного  племени.  Или   принести  кусок  яшмы  и  уже  на  месте  изготовить  из  него  это орудие.  Что  маловероятно  и  неразумно  -  нести  в  такую  даль  камень,  половина  которого  уйдёт  в  отход.  Значит,  или  отобран  или  выменян.  В  то  время  уже  было   разделение  труда:  кто-то  охотился,  кто-то  мастерил,  гончарил,  кто-то  камлал,  рисовал  охрой  на  скалах  и  общался  с  духами.

      Обработка  происходила  на  берегу  реки,  постоянно  нужна  была  вода  смывать  и  вымачивать  шкуры.  Что-то  должно  было  произойти  из ряда  вон  -  нападение  хищного  зверя,  враждебного  племени,  пожар,  землетрясение  -  чтобы  бежать   и  бросить  очень  ценную  вещь. .  Бежать  и  уже  не  вернуться  сюда,  чтобы  подобрать.  Возможно,  женщина  погибла.  Скребок  был  втоптан  в  прибрежную  гальку.  Река  разлилась,  со  временем  немного  изменила  русло  и  начала  свою  извечную  работу  с  камнем:  поминутно  плавниками,  водорослями,  мелким  песочком  убирала,  шлифовала  острые  углы,  убирала смертельные грани,  доводила  до  безопасной  безделушки,  что  лежит  на  моём  письменном  столе…  Потом  экскаватор  зачерпнул  ковшом  гравий  с  яшмовым  скребком,  самосвал  отвёз  груз  через  перевал  и  высыпал  на  мой  огород.  А  помощник  Виктор  Ланцев  поднял,  протянул  мне  и  сказал:  - Смотри-ка!

    Я  держал  на  ладони  оранжевый  скребок,  и  какой-то  сквозняк  образовался  вокруг  меня  -  это  сквозило  время.  И  было  понятно,  что  тысяча  или  десять  тысяч  лет  ничего  не  значат,  что  это  всего  секунда,  вот  она  эта  женщина,  чей  скребок  я  держу  на  ладони,  она  где-то  здесь,  где-то  рядом…

                                                        Т А Р Б А Г А Н

     В   начале  восьмидесятых  Читинский  авиаотряд  проводил  аэрофотосъёмку  в  Монголии.  Анатолий  Евгеньевич  Б.  работал  над  пустыней  Гоби.

      Гоби  -  это  безлюдная  пустыня,  в  которой   вместо  песка  и  барханов    ровная  утрамбованная  каменистая  степь  из  халцедоновой  крошки  с   мелким  кустарником  и  редкой  жёсткой  травой.  Иногда  встречается  низкорослая  акация  с  блестящей  корой  -  она  отражает солнечные  лучи.   Если  снять  кору  и развернуть,  то  можно  смотреться  в  неё  как  в  зеркало. 

    По  этой  степной  пустыне  передвигаются  огромные  стада  сайгаков.  Сверху  они  похожи  на  шевелящееся  одеяло.  Охотились  на   сайгаков  варварским  способом:  самолёт  снижался  и  на  бреющем  сбрасывали  на  бегущее  стадо  покрышки  от  грузовых  автомобилей.  После  этого  самолёт  делал  круг  и  садился,  благо  для  АН-2  пустыня  Гоби  -  сплошной  аэродром.  Рядом  бились  в  агонии  с  десяток  животных…

     На  самолёте  было   шесть   человек:  командир  экипажа,  второй  пилот,  штурман, техник  и  два  работника  из  управления  геодезии  и  картографии.     После  хорошего  пива   приспичило  командиру  самолёта  по  малой  нужде.  И  посадил  он  самолёт.    И  рядом  с  самолётом  оказалась  нора,  куда  скрылся  перепуганный  рёвом  двигателя   тарбаган.  Тарбаган  -  это  сурок   размером  с  небольшую  собаку.    Нора   оказалась  не  основная,  не  жилая,  а  промежуточная,  для  укрытия,  с  коротким  ходом. 

     И  командир  советского  воздушного  судна  справил  малую  нужду  в  нору,  на  что  хозяин  норы  неодобрительно  зашипел.  На  помощь  командиру  пришёл  второй  пилот. Тарбаган  зашипел  сильнее.   Подоспели  штурман  с  техником.    Тарбаган   злился  но  не  покидал  своего  убежища.   Даже  помощь  работников  управления  геодезии  и  картографии  не  помогла.  Тогда  штурман  принес  рейку,  что  кладётся  между  креслами  пилотов,   и  стал  он  этой  рейкой  тыкать  в  нору.   Но  рейка  была  короткой.  Тарбаган бил  по ней  лапой  и продолжал  шипеть.   Авиаторы  вошли  в  азарт.    Из  бочки  налили  ведро  бензина  с  верхом  и  вылили  в  нору.  Тарбаган  чихал,  но  сидел.

    Не  надо  большого  ума,  чтобы  сделать  глупость.

    Не  успели  и  глазом  моргнуть,  как штурман  чиркнул  спичкой  и  бросил  её  в  нору.  Оттуда  вылетел  огненный  шар  и  бросился    под  защиту   единственного  укрытия  -  к  самолёту.   И  вспыхнула    дорожка  от  пролитого  бензина.  И  привела  она  к  бочке.  И  под  палящим  гобийским  июльским  солнцем  образовалось  второе   солнце   -  на  земле.

      И  были  Содом  и  Гоморра.

     И  всё  сгорело.

     И  не  стало  у  них  ни  воды,  ни  пищи. 

     И  посыпали   они  головы  пеплом.

     И  стоял  скрежет  зубовный.

     Но  штурман  помнил,  что  в шестидесяти   километрах  к  югу,  почти  на  границе  с  Китаем  находится  военный  советский  гарнизон  Сайд-Шанд.

   И  пошли  они  солнцем  палимы.

  Глупость  почти  всегда  бывает  высмеяна.

   А  если  это  жестокая  глупость  -  то  наказана.

   Иногда  не  сразу.  Но  неотвратимо.

   И  по  большому  счёту  это  справедливо.

 

                                                         З А К О Л К А

    В  летний  сезон  1982  года  в  отрогах  хребта  Удокан  работала  геологическая  партия  Игоря  Александровича  Томбасова.  Отряд   из  двух  человек  -  Александра  Леснянского,  молодого  специалиста,  выпускника  Днепропетровского  горного  института  и  меня,  маршрутного  рабочего  -  забросили  вертолётом  за  сотню  километров  от  основного  лагеря.  Вертолёт  даже  не  сел,  а  завис  над  болотистой  марью.  Мы  сбросили  спальники,  палатку,  продукты,  рюкзаки,  инструменты  и  с  оружием  спрыгнули  на  кочки,  покрытые  сфагнумом.  Пилот  кивнул  и  улыбнулся.  Вертолёт  чуть  поднялся,  завис,  набычился  и,  набирая  высоту,  скрылся  за  деревьями. 

    Мы  остались  одни.  Стояла  звенящая  тишина.  Надо  было  перенести  вещи  под  защиту  небольшой  сопочки  с  редкими  лиственницами.  Определили  место  для  лагеря.  Александр  включил  приёмник  «Спидолу»  и  стал  настраивать  рацию  -  в  первую  очередь  необходимо   связаться  с  базой.  Я  стал  переносить  вещи.  Приёмник  на  полную  громкость  орал  «Увезу  тебя  я  в  тундру…»  Вижу,  как   из  ольшаника  выходит  сокжой,  дикий  олень,  идёт  к  уже  перенесённым  вещам,  обнюхивает  их,  нюхает  орущую  «Спидолу»  и  не  спеша  удаляется.  Александр  не  видит  оленя  -  он  сидит  на  корточках  спиной  и  возится  с  рацией.

    Дикий  край!  Животные  не  знают  человека.  И  то  сказать  -  на   сотни  километров  ни  души!   До  базового  лагеря  два  дня  пути.

   Начались  маршруты.  В  полевой  сезон  у  геологов  нет  выходных  -  выходные  выписывает  погода.  Заненастит  -  геологи  отдыхают.

   Будни  геологов  -  это  тяжёлые  рюкзаки,  сапоги,  длинные  маршруты,  обеды  из  консервов,  карабин,  который  за  день  оттягивает  плечо,  пауты  днём,  комары  и  мошка  вечером,   гольцы,  камнепады,  звери  и  другие  прелести  романтики.  С  тем  миром,  где  ходят  в  театр  и  носят  цивильные  костюмы  связывает  лишь  «Спидола».  А  рация  связывает  с  базовым  лагерем,   таким  же  геологическим  миром,  только  народу  там  побольше  -  шестнадцать   человек. 

   И  вот  как-то  в   маршруте  вышли  мы  на  безымянное  маленькое  круглое  озеро.  К  самому  берегу    подступает  тайга,  а  с  севера  скалы  забрели  прямо  в  воду.  Красиво  как  в  сказке!   Мы  знали,  что  двумя  годами  ранее  в  этих  местах  работала  ленинградская  геологическая  партия.  Когда  обходили  озеро,  наткнулись  на  место,  где  располагался  их  лагерь:  колышки  от  палаток,  кострище,  обложенное  диким  камнем,  стол  из  самодельных  досок,  лавки  из  ошкуренных  жердей.

    Можно  передохнуть.  Мы  сняли  рюкзаки  и  присели  к  столу.

    Столешница  была  слегка  присыпана  хвоей  и  берёзовыми  листьями.  И  вдруг  -  как  удар  молнии!  -  мы  увидели  круглое  зеркальце  и  женскую  заколку.

    Это  было  невероятно! 

   Это  было  невозможно! 

   Проще  было  поверить  в  появление  инопланетянина,  чем  представить,  что  вот  здесь,  в  нашем  грубом  мире,  мире  портянок,   пропотевшей  робы  и   тяжёлого  мужского  труда  когда-то  была  женщина.  Вот  здесь  она  сидела,  смотрелась  в  зеркало,  расчёсывала  волосы,  открывала  губную  помаду,  что-то  кому-то   говорила,  смеялась,  сердилась…  Думаю,  Александр  испытал  такое  же  потрясение.

    Это  чувство,  это  потрясение   мне  знакомо.  Впервые  я  испытал  его,  когда   написал  по-настоящему  хорошее   стихотворение.  Я  гладил  бумагу   пальцами,  даже  понюхал  и  всё  никак  не  мог  поверить,  что  это  сделал  я.

   Во   второй  раз  я испытал  его,  когда  родилась  дочь  Наталка,  и  я  взял  её  на  руки.  Это  надо  же!  -  из  ничего.  Ничего  не  было  и  раз,  и  -  человек!  Вот  чудо  так  чудо!

   Такое  же  потрясение  я  испытывал  несколько  раз  в  колонии,  когда  видел,  как  убивали  людей,  вернее,  нЕлюдей.   Решения   эти  выносили  преступные  авторитеты  на  сходке,  выносили  насильникам,  педофилам,  садистам…

   И  вот  теперь  зеркальце  и  заколка.  От  дождя  и  снега,  мороза  и  жары  амальгама  почти  вся  смылась,  осталась  круглая  стекляшка  в  розовой  пластмассовой  оправе.  

    Александр  ладонью  смёл  со  столешницы  хвою  и  пожухлые  листья.  Мы  вернули   зеркальце  и  заколку  на  прежнее  место.

   Пусть  кто-нибудь,  охотник  или  геолог,  увидит  их.

   И  если   сердце  его  не  заросло  шерстью,  испытает  такое  же  благотворное  потрясение.